— Но тогда мы что-нибудь другое придумаем, — прибавил он весело, чтобы подбодрить Дитте.

Она поджарила ему рыбы и дала чашку крепкого кофе, чтобы он хорошенько согрелся. Поев, он хотел пойти к себе в каморку соснуть. Но ему не позволили.

— Поди и ляг на кровать старухи Расмуссен, — сказала Дитте, — в твоем чулане и кровать, и все в ней ужасно отсырело. Мы шуметь не будем.

— По мне хоть из пушек палите! — сказал Карл, зевая.

У него глаза слипались. Когда он уснул, Дитте решила веять его одежду, чтобы просушить на печке. Карл лежал, скрестив руки, и крепко спал. Лицо было спокойное, почти счастливое. Это потому, что ему опять удалось заработать кое-что. Крепкий сон говорил о том, что он хорошо поработал. Дитте постояла с минуту, глядя на него, потом подкралась к нему и поцеловала в губы. Он пошевелился, но не проснулся.

Дитте расправила, вычистила и положила сушить его одежду на печку. Так приятно было повозиться с этим, — это напоминало ей то время, когда отец рыбачил.

XIV

МАЛЕНЬКИЙ ПЕТЕР ВСТУПАЕТ В ЖИЗНЬ

Надо было бы отдать Петера в школу еще с осени, но почему-то не отдали. Никто из городских властей ни разу не навестил Дитте по поводу приемышей; и она постепенно успокоилась на том, что никто в мире не интересуется ее гнездышком. И ей в голову не могло прийти самой заявлять о себе. Но раз, когда Петер был внизу и играл с Эйнаром, мать Эйнара, Сельма, вдруг вспомнила, что Петер не ходит в школу. Она поделилась этой мыслью со своей соседкой, — ей показалось это странным, ведь мальчику шел уже восьмой год! Другие соседки подхватили это, и по всему двору пошли разговоры о том, что Дитте поступает неладно. Или она в самом деле думает, что ей и закон не писан? Что ее детям не к чему ходить в школу и учиться чему-нибудь — как принцам каким! А жена извозчика Ольсена так прямо и выпалила Дитте, что она накличет на себя беду: ведь каждый ребенок в стране подлежит обучению грамоте и закону божьему. Хоть с голоду помирай, а без религии нельзя, потому Что сам господь установил, что и бедняки имеют право приобщаться святых даров наравне с богатыми. У нее самой было восьмеро ребят, так она все это доподлинно знает!

У Дитте даже уши загорелись:

— А я-то и не подумала об этом ни разу!

Это было не совсем так. Петер довольно часто напоминал ей об этом и просился в школу. Эйнар рассказывал настоящие чудеса про школу, про учителей добрых и про учителей вспыльчивых, про мальчиков, которые получали оплеухи, не пикнув и даже головой не качнув. Петер так осмелел, что даже сказал однажды:

— Если ты не хочешь свести меня в школу, я сам пойду. Я хочу в школу!

Ему было стыдно отставать от других. Но Дитте питала нерасположение и недоверие ко всему, что было связано с начальством, да и трудно ей было обойтись без Петера, — он нянчил младших, когда старуха Расмуссен уходила, чтобы немножечко подработать.

Но вот, значит, теперь вопрос должен быть решен. Волей-неволей предстояло потерять день, выправляя разные свидетельства и бог весть что еще, приведя в действие сложный аппарат — ради того только, чтобы малышу Петеру покорпеть над катехизисом Лютера! К счастью, жена извозчика Ольсена была опытна но этой части, — своих восьмерых детей определяла в школу и знала все ходы и выходы.

Дитте послала с мальчиком старуху Расмуссен, сама она идти побоялась.

— Некогда мне, — отговаривалась она. — А если начнут придираться, что привели его так поздно, скажи просто, что его отправляли в деревню из из-за золотухи. — Так посоветовала ей мадам Ольсен.

Однако все обошлось гладко; свидетельства оказались в порядке, и Петер стал школьником. Это с первого же дня все почувствовали. Он начал говорить низким голосом, складка между бровями появлялась чаще. И беда, какой он строгий стал и взыскательный, — чтобы все было как следует! Упаси боже не позаботиться вовремя снарядить его в школу! Тогда он попросту уходил — без всякой еды. Ему бы прямо машинистом на поезде быть с его точностью! Старуха Расмуссен совсем, бывало, запыхается с ним.

— Да ведь еще всего половина восьмого, не суетись ты! — говорила она ему.

— Без пяти минут восемь, — хмуро отвечал он и марш за дверь. И впрямь, вскоре било восемь.

— Обидно, что нет у меня больше тех хороших часов с кукушкой и с боем. Подумать — он спустил их, бездельник-то мой, заложил, чтобы только напиться!

Тому минуло уже тридцать лет, но старуха сердилась, как будто это случилось вчера.

Дитте встала рано, ей надо было сегодня идти на поденщину, стирать в одном доме на Королевской улице. В пять часов утра полагалось уже быть на месте и развести огонь под котлом в прачечной, чтобы белье закипело вовремя. Она поставила вскипятить воду для кофе и перенесла лампочку в кухню, чтобы светом не разбудить детей. Петер все это время спал тревожно из-за школы. В окошко глядел месяц, и при его свете можно было причесаться. Как повылезли у нее волосы! Она скатала вычески и сунула в ящик стола, — надо будет заказать из них привязную косу, когда разживется деньгами.

Месяц освещал двор, белый от снега, и разливал во-круг удивительно яркое голубое сияние. Отчетливо были видны лишь очертания темных зданий и предметов. Вдруг на сверкавшем снегу что-то зашевелилось, люк навозной ямы раскрылся сам собой — совсем как в сказке, — и оттуда с трудом вылез какой-то человек, весь в облаках теплого навозного пара. Человек вытащил из ямы большой мешок и осторожно прикрыл люк. Это был — старый тряпичник. Дитте поспешно распахнула окошко, нарочно с шумом, чтобы старик услыхал, и поманила его. Он поднял свой железный крючок кверху — в знак того, что заметил ее. Вскоре она услыхала его шаги по лестнице и посветила ему.

— Входите и выпейте чашечку горячего кофе! — шепнула она, впуская его в комнату.

Петер, конечно, проснулся от света, но не беда!

На дворе появился извозчик Ольсен и прошел в конюшню задать корму лошадям; хорошо, что старик убрался вовремя.

— Да, не следует попадаться Ольсену на глаза. Ему ведь поневоле пришлось бы поднять шум, чтобы самому не слететь с места, — сказал старик.

— Неужто у вас нет другого приюта… даже днем? — содрогаясь, спросила Дитте.

— Нету, вот до чего дошел! Прежде я сам сортировал хлам и выручал иной раз порядочно. Теперь приходится сбывать все целиком другим тряпичникам, которые сумели лучше устроиться. И скольким еще надо нажиться на этом хламе, пока он переходит из рук в руки — от тряпичников к старьевщику, от него к скупщику и наконец к оптовику! А тому, кто роется в мусорных кучах, почти ничего не остается. Да, дрянь дело. Днем еще туда-сюда, заберешься в уголок какого-нибудь кабачка и сидишь — ежели только заработка хватит, и туда ведь даром не пускают, все денег стоит!

— А вы заходите к нам, когда кончаете свою работу, — сказала Дитте. — У нас тепло и поговорить есть с кем, — старуха Расмуссен рада будет.

— Спасибо, но… Нет, это не подойдет. Куда мне, такому грязному. В кабачки-то еле пускают, — уж очень воняет от меня. Часто из-за этого выходят неприятности, и приходится бродить по улицам.

Да, действительно от него воняло; недаром Петер лежал и потирал свой носишко, словно туда мухи залетели. Но не гнать же старика ив-за этого на улицу!

— Не беда, заходите, — храбро оказала Дитте. — Дети вас так любят.

— Да, это ничего, что от тебя плохо пахнет, можно ведь нос заткнуть, — вмешался Петер, подымая голову.

— А ты уже проснулся? — спросил старик, трогая его своим крючком. — Заткнуть нос, говоришь? Да, многие затыкают, как только встретят меня. Ничего не поделаешь, у всякого ремесла свои неудобства!

— Найти бы только вам пристанище на ночь! — озабоченно сказала Дитте. — В Карловой каморке, пожалуй, слишком холодно, а то ведь он последнее время каждую ночь уходит из дому.

Но старик и слышать ничего не хотел.

— Нет, нет, не место мне теперь среди приличных людей! — сказал он.