– Ты мне нравишься, Тони, – сказала Лулу. – Ты такой первобытный.

– Я весь покрыт татуировкой. Полюбуйся.

Все происходило приблизительно так. Усугубило мое настроение одно открытие: после нескольких дней я обнаружил, что, согласно ходившей по Дезер-д'Ор сплетне, Тони уложили в постель к Лулу, а Тедди – ко мне.

– Теперь, когда мы стали любовниками, – однажды вечером сказал с усмешкой Тедди, – разреши предупредить тебя, что у меня дурной характер. – И разыграл сценку с рассказом своей биографии. – Моя мать была весьма несчастной женщиной, – сообщил Тедди. – Отец умер, когда я был мальчишкой, и она потом знакомила меня все с новыми и новыми дядями. На меня просто паника нашла. И сегодня мне б хотелось, чтобы случилось нечто такое, и я тогда показал бы, какой я на самом деле. Мог бы проявить достоинство.

– Ты же это не серьезно, – сказал я ему.

Тедди посмотрел на меня.

– Серджиус, ты меня не любишь, – сказал он.

– Я ничего не чувствую ни так, ни этак.

– Нет, чувствуешь. Тебе со мной не по себе. Многим людям со мной не по себе, но это еще не значит, что они могут смотреть на меня сверху вниз.

– Ты прав, – сказал я ему. – Извини.

– Ты действительно считаешь нужным извиниться?

– Да, – сказал я. – Все имеют право любить так, как могут. – Я действительно так думал – полагаю, я не мог думать иначе, но в этом, должно быть, прозвучало превосходство.

Тедди выдохнул дым мне в лицо и сказал:

– Я терпеть не могу выпендриваться. Но почему-то в твоем присутствии мне этого хочется.

– Хватит, ребята, прекратите, – прикрикнул на нас Тони Тэннер. – Дулу не слышит, даже когда я шепчу ей на ухо.

– Давай выйдем и немного поговорим, – предложил я Тони.

– Говори в присутствии слушателей, – ответил он. – Это меня стимулирует.

– Ты сам очень стимулирующий. Когда вокруг тебя толпа, – сказал я ему через столик. Он был фунтов на двадцать тяжелее меня и явно в хорошей форме, а я нет, но меня не волновал исход. Удовольствие от бокса мне давали руки. Как почти все, бокс можно назвать хорошим тогда, когда он идет в ритме, и, пожалуй, в еще большей мере – когда он идет без ритма. Я был настолько готов схватиться с Тони, что надеялся: он окажется хорошим боксером – мне не хотелось, чтобы схватка сразу окончилась. – Я вот что скажу тебе, дружище, – сказал я, – ты выйдешь со мной или будешь сидеть тут и слушать, что я говорю?

Но Лулу положила этому конец.

– А ну прекрати, Серджиус, – набросилась она на меня. – Ты человек жестокий. Ты же, по сути, профессиональный боксер.

– А ведь ты, – с облегчением произнес Тони, – не упомянул об этой детали, верно?

Я не понимал, кто и когда кажется мне хуже – Тони, Лулу или я сам. Я не мог даже придумать, что сказать. А вот Тони – надо отдать ему должное – знал что говорил.

– Что ж, почему бы нам и не выйти? – сказал Тони. – Только когда ты меня разделаешь, разделывай как следует, потому что если ты меня не убьешь, у меня есть парочка друзей, которые найдут тебя.

– Хватит, пошли, – сказал я, вставая.

И Лулу снова нас остановила. Такой это был вечер. Не знаю, как насчет других, но в тот вечер я не один час сидел и пил, и весь нерастраченный адреналин горел во мне.

– Вот что, дружище, давай забудем об этом, – сказал в конце вечера Тони, а я был настолько глуп и настолько измотан, что, если уж быть предельно искренним, даже пожал ему руку.

Неделю мы четверо протерпели друг друга, а потом настало время Тони и Тедди возвращаться в киностолицу. В тот вечер, когда они уехали, на Лулу нашло плохое настроение. Я повел ее в один из клубов, но она никак не могла успокоиться.

– Терпеть не могу Тони, – сказала она. – Это у меня сейчас реакция на него. Ненавижу его вульгарность, а ты, душенька? При нем и я становлюсь вульгарной. Вот что омерзительно.

В последующие вечера мы снова стали ездить в «Опохмелку». И привычный ход вещей был восстановлен. Мы играли в «Призрак» и слушали Мартина Пелли, превозносившего Доротею. Однако Лулу изменилась. Вернулась ее грубая манера говорить со мной, и она была безразлична и злобна в постели. Она погрузилась в глубокую, как густой туман, депрессию.

Желая изменить настроение Лулу, Доротея в один из вечеров наняла киномеханика и показала нам две картины с ее участием. Фильмы, по-моему, были плохие, а игра Лулу озадачивала. В нескольких сценах она изображала то, чего требовал сюжет, а в других играла себя, и было немало таких, где она являла мне совсем новое лицо. Однако она привнесла кое-что в характер своей героини и одержала победу: такой красивой я ее никогда еще не видел. Молоденькое существо – где-то между подростком и женщиной – танцевало в фильме. В ней было наивное целомудрие, привлекавшее мужчину своей противоположностью. Хриплый голосок сыпал остротами. Я сидел рядом с ней в кабинете Доротеи, мы смотрели фильм, и я чувствовал, что он ее поразил. Она издавала какие-то звуки, губы ее открывались и смыкались, тело медленно раскачивалось. Она смотрела на себя с восхищением, с болью и со своего рода изумлением.

По окончании просмотра она выпила, выслушала с легкой улыбкой восторги друзей Доротеи, не забыла поблагодарить их и даже просидела еще полчаса. А дома у нее началась истерика.

– Это ужасно, ужасно, – рыдала она.

– Что же тут ужасного? – Перед моими глазами все еще стояло серебристое изображение Лулу, куда более реальное для нее и куда более ее волновавшее, чем чье бы то ни было.

– Ох, Серджиус, – сквозь слезы говорила она, – теперь весь остаток жизни я буду идти под гору.

Как всегда в подобные минуты, казалось, все происходило одновременно. Зазвонил телефон. Звонил Тони из киностолицы. Лулу зарыдала в трубку, повесила ее, снова заплакала. Полчаса я старался ее успокоить, и наконец прерывающимся голосом она произнесла:

– Серджиус, ты имеешь право это знать: я трахалась с Тони Тэннером.

– Но где? Когда? – воскликнул я, словно узнать это было для меня важнее всего на свете.

– В телефонной будке.

Произнеся это, она совсем обессилела. Тем не менее выдавила из себя, что он унизил ее.

– Я никогда уже не стану приличной, – прорыдала она в темноте, так как я выключил свет и, сев рядом с ней у кровати, закурил.

На другой день она уехала из Дезер-д'Ор в киностолицу. Она вынуждена быть там из-за фильма, сказала она. Фильм начнут снимать лишь через десять дней, но ей надо срочно ехать. Я целую неделю пытался связаться с ней по телефону, но она никогда не перезванивала мне и никогда не была на месте.

Однажды ночью, лежа в постели, Айтел заметил, что в бедрах Илены появились впадины. Это было единственным недостатком ее тела и тем не менее глубоко огорчило его. Потом он не мог оторвать глаз от этих впадин. Надо с ней расставаться, говорил он себе. С ним у нее нет будущего, а у нее осталось всего два-три года молодости.

Как же он себя ненавидел! И тешился мыслью, что он единственный, кто считает себя ответственным за нее. А потом вынужден был напомнить себе, что ведь это он начал с ней роман и превратил этот роман в нынешнее положение вещей, следовательно, ему из этого не выбраться. А что станет с ней? Влюбившись, Илена не оставляет себе ничего в качестве разменной монеты для сделки, так что она всегда будет в проигрыше. Многие будут за ней охотиться, у нее будет много любовников, один хуже другого. Если она никогда не повзрослеет, то станет пить или, для разнообразия, колоться (не надо драматизировать, говорил себе Айтел), и что же с ней станет? Он снова был полон сострадания и терзался от того, что чувствовал сострадание к созданной воображением женщине. А к лежавшему рядом с ним телу не чувствовал ничего. Это тело только мешало его ногам и рукам, он просто не мог поверить в существование этого тела, доставлявшего ему столько мучений.

Однако он чувствовал, что Иленой владело отчаяние. Она спала неспокойно. Ночь за ночью она просыпалась в ужасе от увиденного сна и, дрожа, прижималась к нему в темноте. Вор пытается влезть к ним, говорила она, или она слышала, как кто-то ходит на кухне. Все случаи изнасилования или убийства, о которых писали в газетах, виделись ей во сне, вызывая страх.