Она закрыла глаза и еще крепче обхватила себя за плечи.

– А вот я трачу на поиски того, чего здесь нет, очень много времени.

Теперь она стояла ко мне вполоборота. Округлость ее щеки словно молила сжалиться, не судить слишком строго.

– Как я на вас настроилась? Я три ночи подряд дожидалась во сне этого автобуса, хотя садиться в него совсем не хотела, и перспектива провести за этим занятием еще одну ночь была не из приятных. Но вчера вечером я проходила по «Саут-Кенсингтон» и увидела вас на платформе Дистрикт-лайн западного направления. Вы читали Лавкрафта, [19]в том же издании, что и у меня, – вот я и подумала: попытка не пытка. Взяла и настроилась на вас. Вы что-нибудь почувствовали?

Я попытался вспомнить. Странных ощущений, странных мыслей у меня всегда предостаточно. Может, и было там, на платформе, какое-то мгновение, когда на меня ни с того ни с сего вдруг нахлынула ужасная печаль. Но такое со мной часто случается.

– Точно сказать не могу, – ответил я. – Каким же образом вы настроились?

– Ну, просто направила на вас свои мысли.

– Значит, просто направили на меня свои мысли и установили связь, а потом втянули в свой сон. На такое, знаете ли, не каждый способен.

– До сих это обычно не шло мне на пользу.

– И часто вы такое проделываете?

– Я что, похожа на шлюху?

– Да что же вы так сразу обижаетесь! Если я и ляпнул не то, уж не обессудьте – для меня это все внове и очень странно.

– Новое и странное может оказаться куда лучше старого и привычного.

Я хмыкнул и покачал головой – это, мол, еще как посмотреть.

– Говорите, вы три ночи подряд ждали во сне этого автобуса? И при том что даже не хотели в него садиться? Так зачем было ждать? Вас что, заставляли?

Она взглянула на меня раздраженно, разве что ногой не топнула.

– Этот сон всегда начинается на автобусной остановке. Помните, какие там места вокруг? Уйти пешком оттуда некуда, все слишком ненастоящее. – Ее передернуло. – И такси там не поймаешь, и машину не застопишь – по этой дороге вообще больше ничего не ездит.

– Должно быть, за этим что-то кроется?

Она вдруг замкнулась, словно ушла в себя.

– Что еще вам нужно знать?

– Больше, чем вы рассказываете.

– Можно я не буду выкладывать все разом?

– Все и не требуется. Мне просто нужно узнать побольше о вас и об этом автобусе.

Она метнула на меня взгляд исподлобья, довольно-таки неприязненный.

– Обо мне, значит. И об автобусе. Что ж, пожалуйста. Как только начинается этот сон, я оказываюсь на этой автобусной остановке и застреваю. Если автобус подъезжает, я уже не могу не сесть в него: выбора нет. Я не хочу в него садиться, но приходится. Так уж устроен этот сон. Ну что, довольны?

– Не сердитесь. Вы же хотите, чтобы я поехал с вами на этом автобусе? Ну так и не удивляйтесь, что я хочу разузнать побольше.

– О господи, неужели так трудно просто побыть со мной рядом? Я что, стала такой уродиной?

– Вы красавица, и, должно быть, просто неотразимая, когда не сердитесь, и я был бы счастлив составить вам компанию, но почему вы выбрали меня? У вас ведь наверняка есть родные или друзья. Почему вы не обратитесь к ним?

– Нет таких родных и друзей, которых я могла бы привести в этот сон.

– Но меня-то привели!

– Послушайте, если для вас это все чересчур, так и скажите. Найду кого-нибудь другого.

– Нет-нет, не чересчур… просто у меня ум за разум заходит. Только не обижайтесь, пожалуйста, но вы… вы, часом, не вампир, а?

– Я что, похожа на вампира?

– Вы похожи на прерафаэлитскую нимфу, но одно другому не мешает.

– Ну что ж, пить вашу кровь я не намерена… если именно это вас беспокоит. – Она отвернулась от стенда. – Не люблю бутылки Клейна, – сказала она. – От них начинает казаться, что все бессмысленно.

– Однако же вы пришли сюда, к этим бутылкам. Вы что, заранее знали, что найдете меня здесь?

– Предполагала. Ну ладно, мне пора. – Она подняла сумку и перекинула ремень через плечо.

– А кофе не желаете?

– Можно. – По губам ее скользнула улыбка.

Я взял у нее сумку, а она тотчас подхватила меня под руку, как старого знакомца. Ну и чудеса. Мы вышли из музея и направились по Экзибишн-роуд обратно, к метро. Она даже двигалась по-прерафаэлитски, будто на ней не футболка с джинсами, а какие-то мифологические одеяния, мало что скрывающие. Давненько мне не доводилось идти с женщиной под руку; грудь ее касалась моего локтя, и я бы не отказался шагать вот так рядом с ней весь день до вечера и дальше, хоть до самой «Бальзамической». Она казалась такой беззащитной, пока молчала. Когда она поворачивалась взглянуть на что-нибудь, я вновь замечал эту округлость щеки и задыхался от желания защитить и оберечь ее. Защитить – от чего? Перед глазами мелькнуло на миг лицо Ленор, и я отвернулся. Интересно, а эта чем добывает себе на кусок хлеба?

– Я преподаю по классу фортепиано, – сообщила она, не дожидаясь вопроса.

– Это у вас Шопен на футболке?

– Мазурка номер сорок пять, ля-минор.

– Моя любимая.

– Правда?

– Правда.

– Играете на чем-нибудь?

– Нет, просто недавно слушал ее на диске.

– В чьем исполнении?

– Идил Бирет [20]– она вносит в эту вещь танец и тени.

– А ну-ка напойте! – Она прикрыла ладонью нотный стан на футболке.

– Могли бы и не прятать – я все равно не разбираюсь в нотах.

– Напойте. Или насвистите.

Я насвистел, докуда смог, а когда умолк, она проворчала: «Все мимо нот», – но кивнула, и по выражению ее лица я понял, что прошел испытание.

– У меня есть эта запись, – сказала она так, словно только что прослушала ее по-настоящему. – А почему сорок пятая – ваша любимая?

– Она словно призрак самой себя, словно живет сразу и в прошлом, и в настоящем.

– Сочится сквозь себя бальзамом.

– Что вы сказали?

– Проходит.

– Сквозь себя саму?

– Ммм…

Коляски и туристы, мягкое мороженое и хот-доги наплывали и откатывали волнами. Сгустился вечер, серый и душный, но рядом с ней свет и воздух преображались, как будто камера, отснявшая тот сон, запечатлевала сейчас и нашу прогулку. У самого метро мы завернули в кафе «Гринфилдз», где были «сандвичи на любой вкус», как явствовало из вывески, и столики на открытом воздухе, под навесом. Моя спутница заняла столик, я зашел внутрь и взял нам по чашечке кофе, а потом мы сидели и смотрели друг на друга, покуда мир с супругой и чадами тек мимо нас, потрясая фотокамерами, картами и бутылками минералки и оглашая улицу разноязыким гомоном. Вот прошагал мужчина в шортах и сетчатой майке, напевая в мобильник: «I love you, I love you, I love you…»

– Питер Диггс, – представился я, протягивая руку.

– Амариллис. – Чуть склонив голову набок и рассеяно пожимая мне руку, она следила за моей реакцией.

«Амариллиде кудри не трепал…» [21]– припомнил я, но решил все-таки не цитировать ей Мильтона, а сказал лишь:

– Подходящее имя. Не каждая женщина смогла бы такое носить.

Она кивнула, точно я выдержал очередную проверку. Я почувствовал себя актером на пробах и вынужден был напомнить себе, что не я все это затеял.

– А фамилия? – спросил я.

Она отдернула руку, будто готова была выскочить из-за столика, но тут же успокоилась.

– Еще не время, – сказала она, смахивая несуществующие крошки со столешницы. – Вы верите в призраков?

– Только не в тех, которых вечно пытается сфотографировать эта паранормальная публика.

– В каких же?

– В тех, что обитают в сознании, незримо для прочих. И повторяют то, что они когда-то говорили и делали, снова и снова.

– Почему?

– Может, потому, что им не удалось сразу сделать это правильно.

– А что, вы многое не сумели сделать правильно сразу?