—  Де нада, — отвечает она. — Не за что.

Возвращается мистер Лестер. Он видит, что у меня на талии повязана футболка, но не задает вопросов. Нет, он точно классный.

После занятий мы идем вниз, ждать родителей. Я быстро надеваю куртку и прячу пачку в сумку. Расскажу маме о катастрофе попозже.

Девочка в диадеме уходит с высокой женщиной в затейливом костюме.

— Пока, электропопа, — ухмыляется девочка, проходя мимо меня.

Я высовываю ей вслед язык. Эпата усмехается.

Входит мама, обнимает меня.

— Как дела, детка?

Я пытаюсь подобрать подходящий ответ.

— Да вроде нормально.

— Ты уже с кем-нибудь подружилась? — спрашивает мама, когда мы спускаемся вниз по ступеням.

Мимо нас проходит Эпата и еще одна девочка постарше.

—  А престо— до скорого! — бросает она мне и поворачивает за угол.

— Да, — говорю я маме, — кажется, подружилась.

На следующее утро я просыпаюсь оттого, что мама грохочет чем-то у себя в студии. Впрочем, в последнее время я вообще не особо долго сплю по утрам. В этом городе не больно-то поспишь. В окно долетают шум машин, музыка, разговоры. Как я скучаю по своей комнате в Эппл-Крик! И по дереву за окном. И по белкам, которые носились туда-сюда и ссорились из-за желудей.

— Доброе утро, солнышко, — говорит мама, когда я, спотыкаясь спросонок, выхожу на кухню. На маме сегодня наряд под названием «Королева Нила» — брючный костюм песочного цвета, на плечах и груди расшитый нитками зеленых и голубых бусин. Чуть пониже бусины сливаются в тонкую линию, которая, извиваясь, спускается вниз и оборачивается вокруг левой ноги. Костюм изображает Африку, а бусины — Нил. Я сама помогала маме найти карту, на которой видно, как изгибается русло реки Нил, и когда мама пришивала бусины, то смотрела на карту. Костюм вышел здоровский, и мама в нем красивая, как всегда. Но иногда я думаю — вот было бы здорово, если бы она завтракала со мной в обычном халате.

— Что будешь есть? — спрашивает мама.

— Можно мне овсянку?

— Овсянку? — она смотрит на меня как на чокнутую. — Да ты никогда в жизни не ела овсянку!

— А я прочла в «Конькобежном спорте», что Фиби Фитц каждый день ест на завтрак овсянку, — говорю я.

Мама закатывает глаза.

— Даже Фиби Фитц не такая сумасшедшая, чтобы стоять у плиты и варить овсянку, когда на улице тридцать восемь градусов жары. Давай что-нибудь другое.

Я вздыхаю.

— Ладно, тогда кукурузные хлопья.

Мама поворачивается к шкафу и достает коробку хлопьев. Коробка какая-то странная.

— Это не те хлопья, — говорю я. — Я люблю такие, на которых нарисовано пугало.

— Детка, их производят на юге. В Нью-Йорке таких хлопьев нет. Но эти ничуть не хуже.

Она наливает в хлопья молоко и ставит тарелку передо мной.

Я опускаю в хлопья ложку и вожу ею туда-сюда.

— Они меньше обычных. И некрасивые какие-то. И слишком темные.

— Александрина…

— Да нет, я ем, — говорю я. Вот интересно, если у них тут все так замечательно, почему никто не производит нормальные хлопья?

Съев неправильные нью-йоркские хлопья, я помогаю маме распаковывать коробки, в которых уложены вещи для студии. Мама раскладывает рулоны тканей, а я рассовываю по маленьким выдвижным ящичкам красные, зеленые, фиолетовые, серебряные и золотые блестки. Я вешаю ножницы на специальные крючки на стене. Я укладываю по порядку перемешавшиеся катушки ниток — от бледно-желтого к темно-желтому, от светло-зеленого к темно-зеленому, от бледно-голубого к темно-синему. Мы расставляем по комнате шляпные болванки — на них мама будет развешивать причудливые шляпки, которые шьет.

Очень скоро мамина студия выглядит совсем как та, что была дома. Мама делает шаг назад и осматривает плоды наших трудов.

— Самая настоящая студия нью-йоркского дизайнера, — говорит она. — Теперь можно заняться рекламой. Если хоть капельку повезет, заказы на нас так и посыплются.

Да уж, лучше бы и вправду повезло. Я слышала их вчерашний разговор с тетей Джеки. Мама сказала, что потратила на переезд кучу денег, а мамин магазин свадебных платьев пока никто не купил. Чего там, даже я знаю, что в большом городе жизнь дороже, чем в Эппл-Крик.

— Наверное, если заказов здесь не будет, нам придется вернуться обратно домой, — говорю я. При этих словах я пытаюсь сделать печальный вид, но уголки рта все равно ползут вверх. Если мы вернемся, то весь остаток лета я буду ходить на каток с Кейшей. А балетом буду заниматься в классе, где никто еще не сошел с ума и не заставляет меня вертеть туры.

— Детка, теперь наш дом здесь.

Ладно, я пытаюсь зайти с другого конца.

— Мам, если нам придется отказаться от моих балетных занятий, это ничего, я же все понимаю.

Мама смотрит на меня искоса.

— Я прекрасно вижу, куда ты клонишь. Помоги-ка мне лучше убрать пустые коробки.

Я вздыхаю. Похоже, никуда мне отсюда не деться. И не избавиться ни от Гарлема, ни от балета.

Во вторник я снова иду в балетную школу «Щелкунчик». Эпата уже там. Она внимательно рассматривает меня от макушки до пяток и одобрительно говорит:

— О, так куда лучше!

Я уговорила маму, чтобы она разрешила мне на этот раз одеться по-человечески. На мне легкое коричневое трико и колготки. Выглядит уныло, внимания не привлекает, а главное — если я не удержусь на ногах во время туров, то просто сольюсь с полом и никто ничего не заметит.

Вот Эпату можно не заметить разве что в тропических лесах Амазонки. Ее трико и колготки отливают всеми оттенками зеленого.

— А где же соус от спагетти?

Она мотает головой.

— Не-а, я пролила песто. Знаешь, что такое песто? Зеленая такая штука, ее делают из перемолотой фоглие— ну, зелени. Едят с макаронами.

Перемолотая зелень! У нас в Джорджии никому в голову не придет есть перемолотую зелень. Это не для людей, это для червяковеда!

К нам подходят две девочки. У той, что повыше, большие карие глаза, а волосы заплетены в дреды. Вторую я знаю, это Террела, та самая невысокая девочка с кривыми зубами, которая стояла рядом со мной на прошлом занятии. Сегодня косички у нее не свернуты кольцом, а висят свободно и украшены на концах резинками с бабочками. Террела сует Эпате стопку карточек с занимательными вопросами.

— Слушай, помоги лучше ты Бренде, — говорит она. — Я половину слов даже прочесть не могу. Во втором классе никакие эпидурисы не проходят.

— Не эпидурис, а эпидермис, — говорит Бренда, берет из стопки верхнюю карточку и машет ею перед Террелой.

— Почему врачи никогда не говорят как нормальные люди — «кожа», и все тут! — замечает Террела, сворачивая косички в бублик.

Бренда показывает ей слово на карточке.

— Ну, ладно, пусть будет «кожа».

— Да ну тебя, — говорит Террела.

— Эй, Бренда, а почему тебя не было в субботу? — спрашивает Эпата.

Кажется, Бренда поняла, что с ее вопросами из викторины никто возиться не станет. Она забирает карточки обратно, садится на пол и с грохотом опускает рядом пачку книг.

— Наук естественных музей в шоу-планетарий смотреть ходили мамой с мы.

— Бренда, Террела, это Александрина, — говорит Эпата. — Она с юга, и мама иногда заставляет ее носить жуткую пачку. А это Террела, — она показывает на младшую девочку. — Ей всего восемь лет, но она здорово танцует, поэтому ее взяли в наш класс. Это Бренда. Она хочет стать врачом, поэтому все время учится и говорит задом наперед.

Может, это невежливо, но я не могу удержаться от вопроса.

— Слушай, а зачем надо говорить задом наперед?

— Винчи да Леонардо писал наперед задом, — говорит Бренда, стаскивая с ноги ветхий кроссовок, который того и гляди порвется у нее в руках. — Гений был он. Поумнею и я, наперед…