Дрожь в голосе выдавала, что его легкомысленный тон – напускной.

– Это хорошая возможность, – пробормотал Агенор. – Вы обязательно должны... – Он не закончил фразу, а лишь вздохнул в изнеможении, – видимо, у него больше не было сил разыгрывать роль. – Пусть это станет уроком тебе, мой друг, – сказал он и издал какой-то резкий звук – не то смех, не то рыдание, а потом заговорил решительнее, как будто вспомнил, что его слушает кто-то еще: – Уроком всем вам. Не нужны нам смертельные враги, эти паршивые людишки со своим дрекольем и факелами – мы сами все можем сделать, у нас есть сила самим растерзать собственные сердца.

Какое-то время он бултыхался в воде, она покрылась рябью и билась о черную земляную стену у края ямы, где стоял Бехайм.

– Вопросы надо задавать настойчиво, – сказал Агенор. – Если понадобится, кричите. Мне будет очень больно, и вам нужно будет докричаться до меня. Как только я услышу вопрос, я уцеплюсь за него, как за веревку, которая может вытащить меня из огня. Говорят, так это происходит. Фелипе считал, что допрос запускает какой-то мыслительный процесс, возможно, сродни тому, что протекает у индийских йогов, при этом смягчается боль. Может быть, что-то меняется в химии мозга. Хотелось бы надеяться, что он был прав.

Бехайма снедала какая-то тревога, вызванная, как он предполагал, борющимися в нем чувствами, и ему вдруг захотелось снять чугунную ставню с ямы и разом покончить со всем этим.

– В такие моменты позавидуешь христианам, – промолвил Агенор. – Испуская последний вздох, жаждать Царствия Небесного, мечтать хоть краем глаза узреть незапятнанную чистоту, сладостный лик любящего Бога. В невежестве можно найти большое утешение. Безотрадно знать, что впереди – лишь вечная гибель. Ну да ладно!

Опять послышался плеск, и Агенор пробормотал что-то неразборчивое.

– Мишель, не могу просить тебя не поминать меня лихом, но, надеюсь, ты не забудешь то, чему я старался научить тебя, и отнесешься серьезно к моим наставлениям. Может быть, их изрекал глупец, но из слов этих можно извлечь пользу.

– Не забуду, – серьезно ответил Бехайм.

– Тогда, – во вздохе старика не было отчаяния, он, казалось, просто прочищает легкие, готовясь к жестокой пытке, которая его ждала, – тогда я готов.

Бехайм сел на корточки и ухватился за край ставни. Мускулы его напряглись, но что-то сдерживало его.

Александра наклонилась и прошептала ему на ухо:

– Ты жесток к нему, это уже не доброта. Не тяни время.

Он кивнул, закрыл глаза, крепче сжал руками чугунный лист.

Ее губы коснулись его виска.

– Ну, давай же.

Словно вдруг высвободился запертый в нем неистовый жар, Бехайм закричал, сдвинул ставню и, открыв яму, встал. Он увидел в углу ямы Агенора с обугленной головой, вцепившегося пальцами в верхний край ямы и вонзившего каблуки в ее стену прямо над водой, сгруппировавшегося, согнувшегося, как будто Агенор готовился к прыжку.

И Агенор действительно прыгнул.

С воплем он бросился на Бехайма, ударил плечом по коленям и сбил с ног. Падая, Бехайм повернулся и тяжело упал на бок. Он попытался откатиться, но Агенор успел схватить его и принялся колотить по голове горящими руками, потом сел на него верхом и стал душить. Потрескавшийся и почерневший овал его лица неуместным кошмаром возвышался на фоне голубого неба, в обрамлении сосновых ветвей: губы покрылись угольной коркой, тут и там раздававшейся кровавыми расселинами, как кожура какого-то тошнотворного ядовитого плода, переспевшего и лопающегося; вместо носа болтались жуткие ошметки обгоревшего хряща, ходившие ходуном от его дыхания; лоб был так изуродован, что сквозь обожженную, расползающуюся кожу проглядывали белые полоски черепа. Белыми оставались и зубы, обнаженные не то в гримасе, не то в улыбке, но десны вздулись пузырями и кровоточили. И лишь глаза оставались ясными – выпученные глаза безумца с диким взглядом, в красных кругах: казалось, кто-то крепкий и здоровый смотрит сквозь маску отталкивающего уродства. Бехайм не видел пламени, пожиравшего Агенора, – оно сливалось со светлым небом, но воздух вокруг него колыхался от жара, и он почувствовал, как кожа на горле лопается под руками старика. Он бился, пытаясь сбросить Агенора, но тот был во сто крат сильнее его. Вот-вот задушит. В глазах все стало краснеть; сверху, снизу, справа и слева трепетали черные крылья, плыли и исчезали бесформенные скопления мутных пятнышек, воздух темнел, как будто и он выгорал.

И тут краешком глаза он увидел Александру – она с разбегу бросилась на Агенора и вонзила в него палку. Это была сосновая ветка с заостренным концом – та самая, которой он угрожал ей самой. Она сбоку всадила ее Агенору в шею, проткнув кожу, мышцы и хрящ. Что-то отвратительно хрустнуло. Палка торчала из шеи, как глубоко вошедшая, грубо оперенная стрела. Какую-то долю секунды Бехайму казалось, что это не произвело на старика никакого действия, но вскоре тот, не издав ни звука, выскользнул из его поля зрения, свалился с груди и освободил его шею. Ловя ртом воздух и кашляя, Бехайм отполз в сторону. Александра схватила его за руку, помогла встать. Он резко развернулся и увидел, что оглушенный Агенор пытается подняться, опираясь на валун и дергая вонзенную в него ветвь – медленно, как больной зверь. Сейчас Бехайм не чувствовал к нему жалости – в нем кипел гнев, хотелось сделать ему еще больнее. Он окинул взглядом поляну. Недалеко от него справа стояла сосна с раздвоенной нижней веткой больше двух метров длиной. Он подошел к дереву, яростно дернул ветку, потянул на себя и отломил. Держа ее наперевес, как копье, он вернулся через поляну к Агенору; когда тот обернулся, все еще пытаясь вынуть из себя палку, Бехайм приставил вилообразную ветку ему к горлу и отбросил его назад, к валуну, пригвоздив, как змею. Агенор громко зашипел и попробовал выскользнуть, но тут подбежала Александра и помогла Бехайму держать ветку. Агенор отчаянно сопротивлялся, но теперь он был в их руках. Сосновые иголки вблизи его лица загорались, занялась одежда, огонь охватил само его тело, и вот уже весь он был окутан коконом бледного, колышущегося пламени, но процесс жертвоприношения проходил медленнее, чем если бы это горел обычный человек, плоть и жилы разрушались не так скоро, и поэтому, подумал Бехайм, боль должна быть особенно сильной, всецелой. Вопли Агенора подтверждали это, они становились все резче, пронзительнее и вскоре утратили всякое сходство с человеческим голосом, напоминая скорее вскрики какой-то птицы или крысиный визг. От его щеки, от пронзенной шеи отваливались пласты блестящей черной обугленной массы. В нижней губе образовалась обширная выемка, десны там выжгло начисто, а кость под ними побурела. Кожа ботинок сплавилась со ступнями, как будто на нем была особая обувь – с отдельными колпачками для пальцев и шнурками, заделанными в глянцевую багровую кожу.

– У меня к вам вопрос, господин Агенор! – крикнул Бехайм, плотнее прижав вильчатую ветку к горлу старика. – Слышишь меня?

Извивавшийся Агенор чуть унялся.

– Слушай меня! Ибо Семья нуждается в твоих свидетельствах! Мы осаждены врагами! Нас жестоко преследуют! Что нам делать? Оставаться в наших старых крепостях или же идти на Восток и обрести там новую родину?

Агенор прекратил сопротивление. Он трясся в пожиравшем его огне. Лицо его превратилось в головешку из лопнувших тканей, черных лоскутьев, местами сверкавших, как только что добытый антрацит, местами слегка окрашенных какой-то из запекшихся жидкостей организма, вышедших из вен или хряща. Вместо выпарившихся глаз зияли затвердевшие черные серпы. Палка, торчавшая из горла, загорелась, раздвоенная ветка, которой они его держали, – тоже.

Но, несмотря на все это, он заговорил.

Сначала до Бехайма и Александры донеслось что-то совсем нечленораздельное. Пораженный, Бехайм велел ему повторить.

– Саа... ааа, – прорычал Агенор, несколько раз повторил отдельные звуки, наконец ему удалось, хоть и по слогам, произнести слово целиком: – Са... ма... рин... да. Город... на реке Маха... – Конец географического названия утонул в клекоте, исходившем из его разодранного горла; но чуть помолчав, он прохрипел: – Махакам. Вам нужно... вверх по реке. Шесть дней.