Чуть помедлив, госпожа Долорес подала своим защитникам едва заметный знак отступить, удостоила Агенора отрывистым кивком, резко развернулась, шурша юбкой, и прошествовала в другой конец залы.

Бехайм хотел было поблагодарить своего наставника, но не успел раскрыть рта, как Агенор, устремив взгляд поверх его головы, тихо сказал:

– Возвращайся к себе.

– Господин, я лишь...

– Вдобавок к своей глупости ты еще и глухой? – Агенор набрал в легкие воздуха. – Я взял тебя в ученики, увидев в тебе сдержанность и умение взвешивать свои действия – качества, которые, как я надеялся, сохранятся у тебя и после вступления в Семью. Сегодня ты выставил меня таким же безмозглым болваном, каков ты сам. Ступай же!

Бехайм стоял как вкопанный, сам не свой от стыда.

– Если ты сию минуту не уйдешь, – холодно проговорил Агенор, – я тоже могу не сдержаться. Слышишь?

Бехайм, сбивчиво бормоча извинения, подался на шаг назад и, кидаясь из стороны в сторону, прячась от нацеленных на него взглядов, устремился вон из бальной залы.

Не будь рядом с ним его служанки Жизели, присутствие которой действовало на него успокаивающе, одному Богу известно, что мог бы натворить Бехайм той ночью. Покинув залу, он бежал по тускло освещенному коридору, мимо ниш со старинными портретами, которые были окутаны саванами из пыли и теней, а гнев его все нарастал, в распаленном мозгу роились картины кровавой мести. Добравшись до своих апартаментов – трех просторных комнат с высокими потолками в западной части замка, он больше был готов к тому, чтобы столкнуться в схватке с госпожой Долорес, чем всю ночь мысленно возвращаться к постигшему его унижению. Но при виде Жизели в ночной сорочке, ее светло-каштановых волос, точеной фигурки, редкой красоты широкоскулого личика с надутыми губками – все в ней напоминало Золотистую, – его голод вновь проснулся, хотя он был утолен всего несколько дней назад, и Бехайм, без единого слова приветствия, опрокинул ее на кровать под балдахином, застеленную черным шелковым покрывалом, откинул с ее шеи волосы, закрывавшие вену, и яростно впился – неистово, отчаянно, давая выход жажде мести, представляя себе, что высасывает кровь из госпожи Долорес. Еще немного, и он совсем забылся бы в своем бешенстве, упился бы этой кровью, перейдя черту, но вот голод ослабел, и, еще не совсем изживший возбуждение, он отвалился от Жизели и медленно обвел взглядом комнату, пропитываясь похоронным настроением, создаваемым свечами, обитыми черным бархатом стульями, ветхими от древности гобеленами и высокими окнами с закрытыми чугунными ставнями. Под боком у него жалобно вздохнула Жизель, и, вдруг вспомнив, что это живое существо, а не просто источник пищи, он почувствовал раскаяние: вот, набросился на нее, как зверь. Он не только гордился своей терпимостью к смертным, тем, что позволял себе смотреть на них не просто как на быдло, но даже испытывал особую нежность к Жизели – странную смесь отцовских чувств, мужского влечения и романтической влюбленности, и сейчас понимал: только что он проявил к ней то самое презрение и равнодушие, которые так порицал в споре с госпожой Долорес.

Он перевернулся на бок и встретил взгляд ее светло-серых глаз, серьезно изучающих его. Она так и не проронила ни звука. По холмику ее правой груди растеклась кровь. Когда он прикоснулся, чтобы вытереть ее, Жизель задрожала.

– Я думала, это будет посвящением, – сказала она. – Ты все пил и пил, не давал мне пощады.

– Прости, я тебя напугал.

– Мне не было страшно.

Она провела пальцами по тому месту на груди, с которого он стер кровь, посмотрела, что осталось на кончиках пальцев.

– Почему ты медлишь с моим посвящением? Ведь ты знаешь, как я его жду.

– Боюсь тебя потерять.

– Может быть, наоборот, я останусь твоей навеки.

– А вдруг нет?

Она приподнялась, опершись на локоть.

– Ты уже знаешь? Я не пройду посвящение?

– Этого знать никому не дано. Просто вероятность всегда не очень высокая. Я сто раз говорил тебе об этом.

Она снова легла, устремив взгляд в балдахин.

– И пусть. Хочу попытать счастья. Будь я с кем-нибудь другим – с кем-то из де Чегов, к примеру, мне б не отказали.

– У де Чегов даже после успешного посвящения тебя, скорее всего, забили бы насмерть.

Она хотела возразить, но Бехайм, которого этот спор начинал раздражать, оборвал ее:

– Ты не представляешь себе, как опасен мир, в который тебе хочется попасть. Но если ты настаиваешь, если по-настоящему хочешь этого, – он сел и склонился над ней, уперев руку в подушку рядом с ее головой и накрыв ее своим телом, – я посвящу тебя сию же минуту.

Она удивленно вскинула брови, потом в ее глазах под мечтательной дымкой просквозило желание, и он уже подумал, что она сейчас примет его предложение, но она отвела взгляд и едва слышно прошептала:

– Я, оказывается, все-таки боюсь.

– Послушай, – с облегчением вздохнул он. – Посвящение ждет своего часа – тогда у нас, собственно, и не будет другого выбора. Так всегда бывает. Наступит миг, когда мы отдадимся ходу вещей, услышим зов, когда нам полностью станет ясно – это оно, и тогда мы оба многое поставим на карту: ты – свою жизнь, я – жизнь с тобой. Не исключено, что тем, кто не умеет дождаться этой всепоглощающей жажды посвятить и быть посвященным, суждена смерть, что эта жажда меняет химический состав нашего организма, так что нам открываются новые возможности. Мы так мало обо всем этом знаем. Но верь, этот миг обязательно настанет, и тогда я посвящу тебя – не потому, что ты меня уговорила, а из любви.

Она снова повернулась к нему:

– Ты ведь понимаешь, почему я так тороплюсь? Я хочу быть с тобой каждую ночь. Вечно. А жить так, не знать, что впереди...

– Доверься мне. И верь себе.

– Попробую.

Она обняла его за талию и приблизила губы к его губам, овеяв его лицо теплым дыханием.

– Скажи мне... – Она не договорила.

– Что?

Она покачала головой:

– Нет, ничего.

– Ну конечно, ничего.

– Я хотела спросить тебя о смерти.

– Не понимаю.

– Когда посвящали тебя, ты прошел через смерть, правда?

– Через смерть... – с отсутствующим видом повторил он, вспоминая. – Да, полагаю, это была она.

– Расскажи мне!

Он поднял взгляд на балдахин, нависавший над ними, подобно раздувшемуся черному брюху.

– То, что я знаю о смерти, тебя не утешит.

– Почему ты так говоришь? Ты ведь не...

– Ты надеешься услышать от меня, что смерть – еще не конец, что есть жизнь после нее, что ее побеждает какая-то абсолютная сила, что души взмывают из тьмы, чтобы с песнопениями парить в лучах света. Что ж, знай: за пределами этой жизни действительно существует нечто – только ты там не найдешь успокоения. Там тебя ждут кошмары почище, чем ужас простого умирания.

– Но что они собой представляют?

– Я дал клятву никому об этом не говорить.

– Ну пожалуйста! Я...

– Не могу! Может быть, однажды ты сама познаешь Тайны, но до тех пор ты должна принимать все, что я скажу, на веру.

Она опустила голову, прижавшись лбом к его груди, ее густые волосы покрыли его лицо, она шептала ласковые слова. Его опять кольнула совесть: он пользуется ею, как вещью, он лишил ее нормальной жизни, посеял в ней стремление к тому, чего она, возможно, никогда не достигнет.

– Ах, если бы ты поступила ко мне на службу по своей воле! Если бы ты без принуждения пошла на все тяготы и опасности, связанные с этой ролью!

– Я иду на них сейчас.

– Да, но в самом начале ты не знала о том, что тебе предстоит. Если б знала, мне, наверное, было бы легче примирить свою любовь с теми испытаниями, на которые я тебя обрек.

– Господин... – начала было она.

– Я не господин! Совсем не господин.

– Мне ты господин, – возразила она. – Теперь мне и не вспомнить женщину, что убегала от тебя в ту ночь по улицам Монпарнаса, но то была не я. Она ненавидела тебя, боялась. Но ее больше нет, а я, живая, обожаю тебя.