«Не знаю, смогу ли я».

Вслух мне этого не произнести ― я слишком слаб, чтобы говорить. Поэтому я отвечаю мысленно. Но Первая все равно слышит. Меня она слышит всегда.

― Ну давай же, ― уговаривает она. ― Ты должен проснуться. Борись.

Я лежу на дне оврага с вывернутыми под себя ногами, камушки больно врезаются между лопаток. Бедро облизывает водный поток. Я не могу осмотреться, так как для этого нужно открыть глаза, а у меня на это нет сил.

И если честно, я не хочу их открывать. Хочу плюнуть на все и сдаться.

Отрыть глаза, означает ― столкнуться с правдой.

Означает, осознать, что меня вымыло на сухой участок берега. И влага, которую я ощущаю на ноге, не река. А кровь. Кровь из отрытого перелома, где кость торчит из лодыжки.

Означает, принять, что собственный отец бросил меня умирать за семь тысяч миль от дома. Что Иваник ― тот, кого я считал братом ― почти убил меня, столкнув с крутого обрыва.

Означает, примириться с тем фактом, что я ― могадорец, представитель инопланетной расы, зацикленной на уничтожении народа Лориен и последующем порабощении Земли.

Зажмуриваюсь сильней, лишь бы только избежать этой правды.

Пока глаза закрыты, я могу ускользнуть в более дружелюбное место: калифорнийский пляж. Зарываю голые ступни в песок. Первая присаживается рядом, смотрит на меня с улыбкой. Мы в одном из ее воспоминаний о Калифорнии, в которой сам я никогда не бывал. Но после долгих трех лет «жизни во сне», когда мы делили ее память, воспоминания Первой воспринимаются как собственные.

― Так бы и сидел здесь весь день, ― говорю я, греясь на солнышке.

Первая мягко улыбается, словно показывая, что более чем со мной согласна. Но когда она начинает говорить, выражение ее лица мало соответствует словам: они резкие, жесткие, приказные.

― Ты не можешь тут остаться, ― чеканит она. ― Ты должен очнуться. Немедленно.

Открываю глаза. Я в своей постели, в спальной хижине лагеря службы гуманитарной помощи. Первая стоит в ногах кровати.

Как и во сне, она улыбается, правда вовсе не мило. А дразняще нахально.

― Обалдеть! ― закатывает глаза Первая. ― Ну ты и соня.

Смеюсь и сажусь в кровати. В последнее время я и впрямь сплю, как сурок. Прошло уже семь недель с тех пор, как я заставил себя выбраться из оврага, и, если не считать остаточной слабости в правой ноге, я полностью восстановился. Только сон никак не войдет в норму: я до сих пор сплю по десять часов в день.

Осмотревшись, обнаруживаю, что остальные кровати в хижине уже пусты. Ребята из гуманитарной помощи давно проснулись и разошлись по своим утренним делам. Встаю с постели и слегка покачиваюсь, когда наступаю на правую ногу. Первая ухмыляется, глядя на мою неуклюжесть.

Не обращая на нее внимания, сую ноги в сандалии, натягиваю футболку и выхожу на улицу.

На меня тут же обрушивается палящее солнце и влажность, а я и так потный спросони ― убил бы за возможность принять душ, но Марко с остальными ребятами уже по уши в работе. Так что плакала моя ванна.

Первый рабочий час в лагере посвящен готовке завтрака и ежедневной уборке: стирке, мытью посуды и тому подобному. Потом прикатит джип и отвезет нескольких из нас вглубь деревни. В данный момент мы работаем там над проектом водоснабжения, модернизируя местный допотопный колодец. А оставшиеся рабочие займутся обучением деревенских детей в школе по соседству с лагерем. Я пробовал выучить суахили, но до уровня преподавателя мне еще учиться и учиться.

И пусть в лагере мне приходится вкалывать, я получаю огромное удовольствие, помогая деревенским. Хотя в основном я так стараюсь из чувства благодарности.

После того, как я вытащил из оврага свое переломанное тело и еще четверть мили полз по джунглям, меня, в конце концов, обнаружила деревенская старушка. Благодаря прикрытию, которым я пользовался для выслеживания Ханну, третьего лориенца, старушка приняла меня за одного из рабочих гуманитарной службы и поспешила в лагерь. Через час она вернулась с Марко и заезжим доктором. Соорудив импровизированные носилки, они перенесли меня в лагерь, где доктор совместил мне кости на ноге, наложил швы и поставил гипс, который я снял лишь недавно.

Марко выделил мне койку, сначала на время восстановления, а теперь уже как волонтеру гуманитарной помощи ― и все это без единого вопроса. Единственное, чего Марко ожидал в ответ ― это то, что я буду выполнять свою работу и не стану требовать ничего сверх того, что положено всем работникам службы.

Не представляю, к каким выводам пришел Марко, оценив мое состояние. Могу лишь предположить, что он догадался о том, что Иван имеет к этому непосредственное отношение, так как тот без всяких объяснений исчез в тот же день, когда со мной произошел «несчастный случай». Не исключено, что такое великодушие Марко продиктовано его жалостью ко мне. Может, он и не знает, что в точности произошло, но ему известно, что меня бросила семья. А раз уж Марко в большей степени прав, чем нет, то я не против ― пусть жалеет меня себе на здоровье.

К тому же, как оказалось, быть брошенным собственной семьей, да и расой тоже, не так уж и плохо.

В жизни не был так счастлив.

Восстановление деревенского колодца довольно кропотливая и тяжелая работа, но в отличие от других рабочих у меня есть преимущество. Первая. Во время работы я мысленно болтаю с ней, и, не смотря на жжение в мышцах и боль в спине, день пролетает незаметно.

Как правило, Первая «подбадривает» меня бесконечными придирками типа: «Так никто не делает, это неправильно», «По-твоему, так швы затирают?», «Будь у меня тело, я б уже давно все доделала». Она насмехается над моими усилиями, развалившись на краю рабочей площадки, словно богатенькая бездельница на пляже.

«Может, сама попробуешь?» ― рявкаю я мысленно.

― Не могу, ― как всегда отвечает она. ― Боюсь сломать ногти.

Конечно, приходится проявлять осторожность и не разговаривать с нею открыто, особенно когда поблизости находятся другие рабочие. А то уже на третьей неделе здесь я заработал репутацию слегка ненормального, болтающего с самим собой парня. Пришлось выучиться общаться с Первой молча, просто думая в ее сторону, а не говоря вслух. К счастью, это исправило ситуацию, и остальные перестали коситься на меня, как на полного психа.

Сегодня вечером я вместе с Элсвитом дежурю по кухне ― недавнее нововведение в лагере. Мы готовим «гитери» ― простое блюдо из риса и бобовых. Элсвит занимается кукурузными початками, чистит, снимает зерна, а я замачиваю и промываю бобы.

Элсвит мне нравится. Он все время интересуется моим прошлым: откуда я, как сюда попал. Конечно, я не такой дурак, чтобы отвечать правду, да и к счастью, Элсвита, кажется, вполне устраивают мои расплывчатые и подчас выдуманные ответы. Элсвит еще тот любитель почесать языком, он постоянно перескакивает с вопроса на вопрос, даже не замечая, что я не ответил, вечно сопровождает свою болтовню отступлениями и замечаниями о собственной жизни. Из рассказов Элсвита я понял, что его отец богатый американский банкир, человек, не одобряющий склонности сына безвозмездно помогать людям.

Мне самому с раннего детства было сложно соответствовать требованиям отца, а уж после жизни в памяти Первой, это и вовсе стало невозможным. Я вырос мягким, научился сочувствию и заботе, и я уверен, мой отец никогда этого не поймет и тем более не станет терпеть. В этом плане мы с Элсвитом похожи: оба разочаровали наших отцов.

Однако очень скоро я понял, что на этом наша с ним схожесть и заканчивается. Что бы там Элсвит ни говорил о своем «уходе из семьи», он продолжает общаться со своими богатенькими родителями и даже имеет неограниченный доступ к их не малым денежкам. А несколько недель назад его отец даже заказал частный самолет для доставки сына из Найроби домой на празднование его дня рождения. В то время как мой отец считает меня мертвым и, я вряд ли ошибусь, если предположу, что он весьма этому рад.