– Блин, только посмотрите на эту очередь, – хмуро сказал Джером, мечтавший об идеальном вечере. – Надо было выехать пораньше.
Кики поправила на плечах свой лиловый палантин.
– Ну не такая уж она и длинная. Во всяком случае, не холодно.
– Я махану через забор только так, – сказал Леви, берясь за чугунные пики ограды. – А вы стойте, как лохи, в очереди. Братану ворота ни к чему, он и так перепрыгнет. Это по-уличному.
– Что-что? – переспросил Говард.
– Ну, по-уличному, – протянула Зора. – То есть в согласии с улицей, по уличным законам. В унылом мирке Леви, если ты негр, у тебя тайный священный союз со всякими закоулками.
– Слышь, кончай рот разевать. Что ты знаешь про улицу? Ты ж ее не видала.
– А это что? – спросила Зора, ткнув в землю пальцем. – Зефир?
– Я тебя умоляю. Это не Америка. Разве это Америка, это детская площадка. Я родился в этой стране, я знаю. Ты смотайся в Роксбери или в Бронкс[15] – вот Америка и вот улица.
– Леви, ты не живешь в Роксбери, – медленно проговорила Зора. – Ты живешь в Веллингтоне. И мотаешься в Арундел[16]. И носишь белье со своими инициалами.
– А я, интересно, уличный? – задумался Говард. – Я полон сил, и у меня есть шевелюра, глаза и прочее. И яйца первый сорт. Конечно, IQ мой выше среднего, но пороху во мне много.
– О нет!
– Папа, не говори «яйца первый сорт». Пожалуйста.
– Так я гожусь для улицы?
– Черт, почему ты из всего делаешь хохму?
– Я так хочу быть уличным!
– Мам, ну скажи ему!
– Я разве не пацан? Ну погляди! – Говард начал выворачиваться наизнанку, усиленно работая телом и руками. Кики вскрикнула и прикрыла глаза ладонью.
– Честное слово, мам, я иду домой. Еще раз он дернется – я ухожу.
Леви отчаянно искал свой капюшон, чтобы закрыться от пантомимы Говарда, который и не думал останавливаться. Через несколько мгновений Говард порадовал публику единственным хранившимся в его памяти отрывком из рэперской песни: эти строчки он таинственным образом выудил из лирической жвачки, которую ежедневно жевал Леви.
– Моя шняга не коряга, – начал Говард. Его домочадцы взвыли от ужаса. – Мой батон умен, как Платон.
– Все, меня нет.
Леви рванул вперед и ловко нырнул в муравейник, сочившийся в ворота парка. Все рассмеялись, даже Джером, и, глядя, как он смеется, Кики почувствовала облегчение. С Говардом всегда было весело. Ей уже при первой встрече с ним пришла в голову расчетливая мысль: он из тех отцов, которые могут рассмешить своих детей. Кики ласково ущипнула его за локоть.
– Что-нибудь не так? – самодовольно спросил Говард и разомкнул сложенные на груди руки.
– Все так, милый. Телефон-то у него есть? – спросила Кики.
– Есть, мой, – ответил Джером. – Он стащил его утром из моей комнаты.
Они примкнули к медленно текущей толпе, и парк дохнул на Белси своими сладкими, живыми, плотными ароматами уходящего лета. Этим влажным сентябрьским вечером Бостон-Коммон был мало похож на прилизанное историческое место громких речей и публичных казней. Он презрел садовников и возвращался к естественности и дикости. Бостонская чопорность, присущая, по мнению Говарда, всему историческому, просто не устояла перед наплывом жарких тел, стрекотом сверчков, нежной сыростью деревьев и мелодичной какофонией, создаваемой при настройке инструментов. И слава богу. С ветвей свисали желтые, как рапс, фонарики.
– Вот здорово, – сказал Джером. – Оркестр словно парит над водой. Огни отражаются, поэтому так и кажется.
– Ага, – ответил Говард, глядя на островок, висящий над водой в ореоле отражений. – Ну и ну, ух ты, обалдеть!
Оркестр расположился на маленькой сцене по ту сторону пруда. Говард, единственный неблизорукий представитель Белси, заметил, что все музыканты мужского пола были в галстуках с рисунком в виде нот. Женщины носили тот же узор на талии, на широких, как кушаки, поясах. Над головами оркестрантов маячил гигантский транспарант с печальным профилем одутловатого, похожего на хомяка Моцарта.
– А где хор? – спросила, оглядываясь, Кики.
– Под водой. Он вынырнет попозже, как… – Говард изобразил человека, всплывающего из морских глубин во всем своем великолепии. – Есть Моцарт на льду, а это Моцарт в пруду. Так меньше несчастных случаев.
Кики тихонько рассмеялась, но внезапно ее лицо изменилось, и она сжала запястье мужа.
– Ох, Говард, – сказала она, настороженно глядя вглубь парка. – Есть две новости, хорошая и плохая.
– А? – откликнулся Говард, обернулся и увидел, что обе новости идут к нему по лужайке и машут рукой: Эрскайн Джиджиди и Джек Френч, декан гуманитарного факультета. Джек Френч, в типичных для Новой Англии широких штанах, перебирал своими длинными ногами плейбоя. Сколько же ему лет? Говард вечно терялся в догадках. Джеку Френчу с равным успехом могло быть и пятьдесят два, и семьдесят девять. Спросить его прямо было нельзя, а значит, нельзя было узнать наверное. Он походил на звезду экрана, граненая геометрия его лица напоминала картины Уиндхема Льюиса[17]. Лирические, слегка удивленные брови Джека норовили сложиться в пирамиду, а кожа была темная, тысячелетняя, словно его извлекли из торфяного болота по прошествии долгих веков. Седые шелковистые волосы, редкие, но покрывающие череп целиком, отметали подозрения Говарда, что декан стар, как баобаб, и были пострижены так же, как в молодости, когда, стоя на носу лодки и прикрывая ладонью глаза, двадцатидвухлетний Джек вглядывался в берег Нантакета[18] и гадал, не Долли ли стоит там на пирсе к нему лицом, держа два стакана виски с содовой. Эрскайн был полной противоположностью декана: отполированная, без единого волоска макушка и волшебные родинки, наполнявшие Говарда неизъяснимым весельем. На сей раз Эрскайн был в костюме-тройке невозможно желтого цвета, и каждая клетка его свободолюбивого тела противилась трем составляющим этого наряда. На миниатюрных ногах красовались остроносые туфли на кубинском каблуке. В целом он производил впечатление быка, делающего первые па перед боем. Когда парочка еще была метрах в десяти, Говард мог быстро и незаметно поменяться местами с Кики, чтобы Эрскайн естественным образом повернул к нему, а Джек пошел своей дорогой. Так он и поступил, но, к сожалению, Джек не понимал, что значит диалог, он всегда обращался к людям. Точнее, даже не к людям, а к пустоте между людьми.
– Так, все Белси в сборе, – очень медленно проговорил Джек, и каждый Белси спросил себя, на кого же из них он все-таки смотрит. – Но одного, кажется, не хватает. Все Белси, кроме одного.
– Нет младшего, Леви, он потерялся. Отстал. Если честно, ему ужасно хотелось отстать, – небрежно сказала Кики и засмеялась. Засмеялись и Зора, и Джером, и Говард с Эрскайном, и, наконец, в самую последнюю очередь, раздался бесконечно медленный смех Джека Френча.
– Мои дети… – начал Джек.
– Да? – откликнулся Говард.
– …потратили массу времени…
– Угу, – подбадривал Говард.
– …стараясь…
– Ха-ха, – сказал Говард. – Ну что ж.
– …потерять меня из виду в общественных местах, – закончил Джек.
– Да, – сказал измученный Говард. – Они такие.
– Мы анафема для наших детей, – весело подтвердил Эрскайн своим скачущим голосом, то забирающим вверх, то сползающим вниз. – Нас любят только чужие дети. Например, твоим детям я нравлюсь гораздо больше, чем ты.
– Это точно. Моя воля, я бы к тебе переехал, – отозвался Джером и спровоцировал фирменный вопрос Эрскайна о хороших новостях, даже мелких, вроде пробы нового сорта джина с тоником. При этом Эрскайн взял в ладони щеки Джерома и поцеловал его в лоб.
– Переезжай, заметано.
– И остальных прихвати. Нечего тут дразнить осла морковкой, – сказал Говард, выходя вперед и дружески шлепая Эрскайна по спине. Затем он повернулся к Джеку Френчу и протянул руку, но тот разглядывал музыкантов и руки не заметил.