– Кто против?

Взвились остальные тридцать шесть рук.

– Заявление отклонено.

– Солярный Совет ведьм и гоблинов школы Манор пришел бы в восторг от такого решения, – сказал Самад, усаживаясь на место.

Когда после собрания Самад вышел из туалета с неудобными маленькими писсуарами, к нему в коридоре подскочила рыжеволосая учительница музыки Поппи Берт-Джонс.

– Мистер Икбал!

– Да?

Она протянула бледную веснушчатую руку с длинными пальцами.

– Меня зовут Поппи Берт-Джонс. Я веду у Маджида и Миллата пение и оркестр.

Вместо недействующей правой руки, которую она норовила пожать, Самад подставил ей здоровую левую.

– Ой, простите!

– Ничего страшного. Она не болит. Просто не двигается.

– Хорошо. То есть хорошо, что она не болит.

Она обладала природным обаянием. Ей можно было дать лет двадцать восемь, от силы тридцать два. Стройная, хрупкая, с торчащими по-детски ребрами и висящей грудью с приподнятыми сосками, она стояла перед ним в белой блузке с вырезом, стареньких джинсах и серых теннисках. Буйные темно-рыжие волосы забраны в небрежный хвост. Вся в веснушках. Стоит и улыбается Самаду милейшей, немного глуповатой улыбкой.

– Вы хотите поговорить о близнецах? Что-то случилось?

– Нет-нет… у них все хорошо. У Маджида не всегда получается, но он так хорошо учится, что, думаю, ему не до флейты, зато Миллат – отличный саксофонист. Нет, я просто хотела вам сказать, что вы там были правы. – Она ткнула большим пальцем в воздух за плечом. – На собрании. Мне этот праздник урожая тоже кажется нелепым. Хочешь помочь старым людям – голосуй за другое правительство, а не носи им коробки с едой. – Она снова улыбнулась и поправила выбившуюся прядь.

– Чрезвычайно обидно, что многие другие с нами не согласны, – сказал Самад, который от этой второй улыбки потеплел и ощутил в своем безупречном пятидесятисемилетнем желудке легкое посасывание. – Похоже, мы сегодня в меньшинстве.

– За вас стояли Чалфены – очаровательные люди, интеллектуалы. – Она понизила голос, словно речь шла о каком-то экзотическом заболевании. – Он ученый, а она специалист по садоводству, но совершенно не зазнаются. Мы с ними поговорили, они считают, что вам нужно дальше отстаивать свою точку зрения. Я подумала, а что, если летом нам это еще раз обсудить, а в сентябре выдвинуть ваш проект на повторное голосование? Ближе к делу все продумаем, может, напечатаем брошюры и еще что-нибудь такое. Потому что я, знаете ли, очень интересуюсь индийской культурой. А праздники, о которых вы говорили, намного… ярче и в плане музыки, и в плане оформления. Будоражат воображение! – сказала в самом деле взбудораженная Поппи Берт-Джонс. – Это было бы очень хорошо – в смысле, для детей.

Самад не сомневался в том, что эта женщина не может испытывать к нему ни малейшего физического интереса. И все же он огляделся, нет ли поблизости Алсаны, все же нервно позвенел в кармане ключами от машины, все же ощутил, как от страха перед Богом сжалось сердце.

– На самом деле я не из Индии. – Самад произнес эту фразу, которую в Англии ему приходилось часто повторять, бесконечно дружелюбнее, чем обычно.

Поппи Берт-Джонс взглянула на него удивленно и разочарованно.

– Не из Индии?

– Нет. Я из Бангладеш.

– Бангладеш…

– Бывший Пакистан. А еще раньше Бенгал.

– А, понятно. То есть это одна и та же страна.

– Да, примерно в тех же границах.

Ненадолго повисло тягостное молчание, и Самад отчетливо понял, что хочет эту женщину больше, чем любую другую за последние десять лет. Вот такие дела. Желание не потрудилось осмотреться на местности, проверить, нет ли рядом соседей, – просто вышибло дверь и ворвалось в дом. Самада затошнило. Он сообразил, что на его лице, как в кривом зеркале, гипертрофированно отражается весь спектр чувств от вожделения до ужаса, пока он мысленно оценивает Поппи и все физические и метафизические последствия их знакомства. Лучше что-нибудь говорить, а то будет хуже.

– Э-э-э… Хорошая идея насчет повторного голосования, – сказал Самад против воли, потому что теперь разговором управляла не воля, а какое-то звериное чувство. – Если у вас найдется свободное время.

– Да, давайте это обсудим. Я позвоню вам через несколько недель. Мы могли бы встретиться после оркестра.

– Да… чудесно.

– Отлично! Значит, договорились. Знаете, у вас восхитительные сыновья, они очень необычные мальчики. Мы разговаривали с Чалфенами, и Маркус точно подметил: индийские дети – не в обиду вам будет сказано – обычно гораздо…

– Что?

– Спокойнее. Они прекрасно воспитаны, но слишком, я бы сказала, зажаты.

Самад представил, что было бы, услышь эти слова Алсана.

– А Маджид и Миллат вполне себе… раскованные.

Самад попытался улыбнуться.

– Маджид такой умный для своих девяти лет – это все признают. Да, он действительно выдающийся ребенок. Вам и правда есть чем гордиться. Он держит себя совсем как взрослый. Даже в одежде… никогда не видела, чтобы девятилетние так строго одевались.

У близнецов была возможность самим выбирать себе одежду, но если Миллат клянчил у Алсаны «Найк» с фирменной «галочкой», «Ош Кош Би Гош»[38] и немыслимые свитера, которые можно носить наизнанку, то Маджид в любую погоду ходил в сером пуловере, серой рубашке, черном галстуке, в начищенных черных туфлях и очках, купленных в магазине Национальной службы здоровья, и выглядел, словно карлик-библиотекарь. Алсана затаскивала его в отделы, где продавалась яркая детская одежда, и упрашивала: «Малыш, давай купим что-нибудь синее, ради Аммы, а? Синий так подходит к твоим глазам. Ради Аммы, Маджид. Неужели тебе не нравится синий? Ведь это цвет неба!»

«Нет, Амма. Небо не синее. Там белое излучение. Белый цвет содержит в себе все цвета радуги, и когда он проходит в небе сквозь мириады молекул, нам остаются видны только цвета с короткими волнами – синий, фиолетовый. На самом деле небо не синее. Оно только таким кажется. Это называется спектр Релея».

Странный ребенок с холодным умом.

– Вам есть чем гордиться, – повторила Поппи, улыбаясь до ушей. – Я бы на вашем месте очень гордилась.

– К сожалению… – Самад вздохнул, и мрачная дума о втором сыне на пару минут отвлекла его от эрекции, – Миллат ни на что не годится.

Поппи едва не обиделась.

– Что вы! Я совсем не имела в виду, что… я хотела сказать, он, возможно, и находится в каком-то смысле в тени Маджида, но он настоящая личность! Не такой… ученый, но все его просто обожают – к тому же он очень красивый мальчик. Еще бы… – Тут она подмигнула и похлопала Самада по плечу. – Гены-то хорошие.

«Хорошие гены»? Что она имеет в виду?

– Привет! – Подошедший сзади Арчи гулко хлопнул друга по спине.

– Привет! – Арчи пожал руку Поппи с той насмешливой аристократичностью, которой всегда вооружался при встрече с образованными людьми. – Арчи Джонс. Отец Айри, за грехи мои тяжкие.

– Поппи Берт-Джонс. Я веду у Айри…

– Музыку, я знаю. Только о вас и слышим. Айри немного расстраивается, что ее не поставили первой скрипкой… может, на будущий год, а? Итак! – говорил Арчи, переводя взгляд с Поппи на Самада, который стоял немного в стороне и как-то подозрительно выглядел, чертовски подозрительно, решил про себя Арчи. – Перед вами пресловутый Ик-Был! Переборщил ты сегодня на собрании, Самад. Верно я говорю?

– Ну не знаю, – проворковала Поппи. – Мне показалось, что мистер Икбал выступал замечательно. Многие его высказывания меня просто поразили. Вот бы мне столько всего знать! Но я, увы, как тот пони, который выучил один-единственный номер. Мистер Икбал, вы, случайно, не профессор?

– Нет-нет, – запротестовал Самад, злясь, что из-за Арчи соврать невозможно. – Я работаю в ресторане. – Сказать «я официант» у него язык не повернулся. – В юности я учился, но началась война и… – В конце предложения Самад поставил пожатие плечами и увидел с упавшим сердцем, как веснушчатое лицо Поппи Берт-Джонс вытягивается большим красным вопросительным знаком.