Арчи высмотрел в гуще картофельного сражения долговязого русского парня и крикнул ему:

– По-английски понимаешь? Давно она закончилась?

– Война? – недоверчиво рассмеялся тот. – Две недели назад, товарищ! Хочешь еще повоевать, поезжай в Японию!

– Словно автобус, – повторил, качая головой, Самад. В нем закипала бешеная ярость, гнев перехватывал горло. Война была его шансом. Он хотел приехать домой, покрытый славой, а затем триумфатором вернуться в Дели. Когда еще появится новая возможность? Такой войны больше не будет, это факт. Тем временем солдат, разговаривавший с Арчи, подошел ближе. Он был одет в русскую летнюю форму: тонкую гимнастерку со стоячим воротником и мягкую бесформенную пилотку; на широкой талии крепко сидел пояс, пряжка, поймав солнечный луч, запустила зайчиком в глаз Арчи. Когда зрение вернулось, Арчи принялся рассматривать широкое открытое лицо, левый глаз с легкой косинкой и копну песочных, торчащих во всех стороны волос. Весь он казался радостным порождением яркого утра, а его беглый, с американским акцентом, английский хлестал в уши, как прибой.

– Война закончилась две недели назад, а вы не знаете?

– У нас радио… не… – только и сумел выдавить Арчи.

Солдат растянулся в улыбке и энергично потряс им руки.

– Добро пожаловать в мирную жизнь, джентльмены! А мы считали, что это у нас информация хромает! – И он снова раскатисто захохотал. Затем поинтересовался у Самада: – А где остальные?

– Остальных нет, товарищ. Остальные из нашего танка погибли, а о дивизионе никаких вестей.

– Так вы здесь были не по заданию?

– Э-э… нет. – Арчи вдруг смутился.

– Какая разница, товарищ, – сказал Самад, чувствуя, как сводит желудок. – Война окончена, поэтому здесь у нас никакого задания быть теперь не может. – Он пожал русскому руку здоровой рукой и хмуро улыбнулся. – Пойду я внутрь, – щурясь, произнес он. – А то шары режет. Приятно было познакомиться.

– Да, очень, – ответил русский, провожая его взглядом, пока он не скрылся в глубине церкви. Потом повернулся к Арчи:

– Странный парень.

– Хмм, – отозвался Арчи. – А вы здесь чего? – Он взял предложенную русским самокрутку. Выяснилось, что этот солдат и семеро его товарищей направлялись в Польшу, чтобы освобождать трудовые лагеря, о которых люди изредка украдкой друг другу рассказывали. А здесь, на западе Токая, они задержались, чтобы поймать себе нациста.

– Но тут никого нет, приятель, – вежливо возразил Арчи. – Только я, да этот индиец, да деревенские – сплошь старики и дети. Другие – кто пал, кто сбежал.

– Кто пал, кто сбежал… кто пал, кто сбежал, – повторил, в высшей степени впечатлившись, русский, вертя в пальцах спичку. – Хорошо сказано… забавно. Да нет, понимаешь, мы бы тоже так думали, но у нас есть надежные данные – от вашей же разведки, – что в том доме в данный момент скрывается один старший офицер. Вон там, – он показал на дом на горизонте.

– Доктор? Деревенские пацаны нам о нем говорили. Он, должно быть, обделается со страху, когда узнает, что вы все за ним пожаловали, – изобразил Арчи что-то вроде комплимента, – но они сказали, что это просто больной малый, доктор Болен, – так они его называют. Ой, так он, выходит, не англичанин? Предатель или что-то в этом роде?

– Что? А, нет. Нет, нет, нет, нет. Это доктор Марк-Пьер Перре. Молодой француз. Талант. Очень одаренный человек. С самого начала войны занимался научными разработками для нацистов. Работал над программой стерилизации, потом занялся разработкой способов легкого уничтожения людей. Немецкие делишки. Очень фашистам был предан.

– Вот те на, – протянул толком ничего не понявший Арчи. – И что вы с ним?

– Поймаем и повезем в Польшу, а там сдадим властям.

– Властям. – Арчи был по-прежнему под впечатлением, но слушал уже рассеянно. – Вот те на.

Арчи никогда не мог долго на чем-то концентрироваться, а тут еще сбивала с толку странная привычка этого приветливого русского здоровяка смотреть сразу в двух направлениях.

– И поскольку данные поступили от вашей разведки, а вы здесь самый старший офицер, капитан… капитан…

Стеклянный глаз. У него стеклянный глаз с атрофированным мускулом.

– Боюсь, я не знаю вашего имени и звания, – сказал русский, одним глазом глядя на Арчи, а другим, как плющом, обвивая дверь в церковь.

– Как? Мое? Джонс, – ответил Арчи, пытаясь уследить за его взглядом: дерево, картофелина, Арчи, картофелина.

– Так вот, капитан Джонс, окажите нам честь возглавить экспедицию на холм.

– Как это капитан? Вот те на, нет, вы все поняли задом наперед. – Чтобы не видеть этого магнитом притягивающего глаза, Арчи опустил глаза и увидел, как блестят на нем пуговицы мундира Дикинсон-Смита. – Какой я, к черту…

– Мы с лейтенантом будем польщены, – раздался позади них голос. – Давненько не были в деле. Самое время окунуться, так сказать, в гущу событий.

Бесшумно, словно тень, на пороге вырос Самад в другом мундире Дикинсон-Смита; за губу случайно, словно замудренное предложение, зацепилась сигарета. Он вообще был красив, а блестящие офицерские пуговицы лишний раз это подчеркивали; в контрастном свете дня, в обрамлении дверной рамы его фигура проступала пугающе-величественно.

– Мой друг хотел сказать, – произнес Самад нараспев в очаровательной англо-индийской манере, – что он, к черту, не капитан. Капитан, к черту, я. Капитан Самад Икбал.

– Товарищ Николай – Ник – Песоцкий.

Они сердечно рассмеялись и пожали друг другу руки. Самад закурил.

– Это мой лейтенант. Арчибальд Джонс. Должен извиниться за свое прежнее странное поведение; здешняя пища мне не по нутру. Итак, выдвигаемся ночью, когда стемнеет? Верно, лейтенант? – Он повернул голову и выразительно взглянул на Арчи.

– Да, – выдавил тот.

– Кстати, товарищ, – спросил Самад, чиркая спичкой о стену и прикуривая, – надеюсь, мой вопрос вас не обидит, – это у вас стеклянный глаз? От настоящего не отличить.

– Да! Я приобрел его в Ленинграде. Свой я в Берлине потерял. Неправдоподобное сходство, как по-вашему?

Радушный русский вытащил стекляшку из глазницы и протянул ладонь со скользкой жемчужиной Самаду и Арчи. В начале войны, подумал Арчи, парни толпились над засаленным фотоснимком ног Бетти Грэйбл. А сейчас война закончилась, и они сгрудились вокруг глаза какого-то разнесчастного ублюдка. Вот те на.

Покачавшись на ладони, глаз вскоре успокоился в тихой гавани посередине длинной, грязной линии жизни. И уставился немигающим взглядом на лейтенанта Арчи и капитана Самада.

В тот вечер лейтенант Джонс впервые узнал вкус настоящей войны. Арчи, восемь русских солдат, владелец корчмы Гозан и Гозанов племянник, возглавляемые Самадом, ехали на двух джипах брать в плен нациста на холме. Русские упились самбукой так, что не могли вспомнить гимн своей страны, Гозан выставлял на торги жареных цыплят – кто больше даст, а Самад, вознесенный к небесам белым порошком, стоял в первом джипе, деля руками ночь на части и куски, и выкрикивал своему отряду команды, которые тот не мог слышать, потому что был слишком пьян, а сам Самад не понимал, потому что был слишком далеко отсюда.

Арчи – молчаливый, трезвый, напуганный – ехал на заднем сиденье второго джипа и восхищался другом. Арчи никогда не видел героя: когда ему сравнялось пять, отец вышел за пресловутой пачкой сигарет и не удосужился вернуться, а поскольку мальчик никогда не отличался тягой к чтению, его путь не завалила бесчисленная макулатура для подростков с идиотскими героями – никаких головорезов, одноглазых пиратов и бесшабашных пройдох Арчи в помине не знал. Но вид Самада, стоящего там в мундире с офицерскими пуговицами, сверкающими в лунном свете, словно брошенные в колодец монетки-желания, апперкотом в челюсть сбил семнадцатилетнего Арчи с ног: такому человеку был по силам любой жизненный путь. Это был лунатик в бреду, стоящий на танке, друг, герой – подобного Арчи от него не ожидал. Однако когда позади осталось три четверти пути, дорога, то есть в данном случае танковая колея, неожиданно оборвалась, танк резко затормозил, и бравый капитан кувырком полетел через него.