Вы можете считать меня скрягой пли даже сумасшедшим, но орех мне очень дорог. Даже сейчас, когда облетела листва и он стоит совсем голый, он все равно живой, одухотворенный – только поглядите, как он распростер и тянет кверху ветви, словно держа в объятиях весь небосвод… Отдать вам орех? Нет уж, дудки!

Затем, в силу каких-то нелогичных ассоциаций, я переношусь мысленно к пожилой, усталой, совершенно чужой мне женщине – моей матушке. Как она постарела после развода! Потеряв друга жизни, она потеряла смысл жизни вообще. А смысл был – ежедневно стряпать еду (ту самую, которую одинаково трудно и готовить, и поглощать). К тому же и я все реже навещаю старуху, предпочитая раз в месяц подсовывать конверт ей под дверь, хотя и понимаю, что меня ждут упреки: «Почему же ты не зашел, я бы накормила тебя обедом». Ей и в голову не приходит, что именно ее обеды отпугивают меня… И вот, забыв о своем единственном призвании, сидит она, одинокая, всеми забытая, в неуютной, почерневшей от копоти квартире, в своем привычном углу – на кушетке у окна, словно старая кошка, грузная, пришибленная. Это ее давнишнее занятие – сидеть, пригорюнившись, у окна: тут и на свет божий можно поглядеть, и подремать. Мне начинает казаться, что она все меньше глядит на белый свет и все больше пребывает в дремоте. В дремоте, усталости и апатии, за которыми неминуемо последует вечное забытье.

А двумя этажами выше, вероятно, так же сидит и дремлет моя тетушка. Сейчас, после хлопот с приготовлением баницы и новогоднего вечера, жизнь кажется ей лишенной всякого смысла, и ностальгическая мысль уносит ее в прошлое, когда она вклинилась в семейную жизнь своей сестры, чтобы и самой вкусить этой семейной жизни, которой, по воле жестокой судьбы, была лишена, и чтобы распоряжаться мною как собственным сыном, а по праздникам демонстрировать Рашко свое кулинарное искусство и, пользуясь языком зеленого салата, баклажанов и свёклы – как влюбленные пользуются языком цветов, – убеждать того самого Рашко, что, делая выбор между сестрами, он совершил роковую ошибку.

Моя тетушка. Все же иногда она решала за меня задачи и не только щипала, но и ласкала своей тощей, пропахшей валерьянкой рукой. И оба эти действия – и ласка, и щипки – были проявлением одного чувства – любви, признаться, слегка деформированной, но что только не деформирует эта жизнь, когда швыряет тебя в одиночество, а потом в истерию…

Моя тетушка. Она по-своему любила меня и, вероятно, сама таскалась по зимним улицам, чтобы купить мне традиционную пару новогодних носков. Она выбирала их со стыдливо скрываемой любовью, тогда как я в поисках традиционной шали для нее испытывал только досаду. Говорят, даже растение чахнет, если не окружить его вниманием и заботой, а этой женщине за всю жизнь никто не выказал пи капли любви. Даже я.

Да, лес моих сновидений еще не окутал меня своим мраком, я все еще бреду по опушке – безрадостной, неприютной, пронизанной отсветами и отзвуками дня. II мысль моя произвольно обходит стороной близких и далеких людей, но меня грызет это странное чувство жалости, это идиотское чувство жалости – я нарочно подтруниваю над ним, пытаюсь заглушить в себе голос сострадания, однако заглушить не удается, и, не знаю почему, мне больно за них: за моего отца, которого уже нет, и за его жену, о которой ни слуху ни духу, и даже за Бистру – какое падение! – даже за Бистру.

И, может быть, только теперь, устыдившись собственного падения, я наконец засыпаю.

– Лизы нет, – тороплюсь я сказать, когда Владо, просунув голову в дверь, заглядывает в комнату.

Лизы и в самом деле нет. Она, как бывало и раньше, исчезла на день-два. Это никого не тревожит: теперь мы знаем, что она поехала проведать ребенка.

– Ясно, – отвечает Владо, входя ко мне. – Потому-то я и пришел.

– Значит, предстоит мужской разговор. И, вероятно, на женскую тему.

Он садится, хотя я его не приглашаю, берет сигарету, хотя я ему не предлагаю, закуривает, обводит глазами комнату.

– У вас уютно. Извините, конечно, но когда я пришел к вам первый раз, здесь было довольно убого.

Неопределенно кивнув, я жду продолжения.

– Не знаю, говорила ли вам Лиза… Наши отношения идут к тому – в общем, к женитьбе.

Гость смотрит, какое впечатление произвела на меня эта потрясающая новость, и я снова киваю.

– Но вам ведь понятно, что слово «женитьба» связано со словом «жилье»… Вопрос непростой, и прежде чем обсуждать его с Лизой я решил поговорить с вами.

– Почему «непростой»? У вас самая лучшая комната в квартире.

– А ребенок? Молодая супружеская пара в одной комнате с ребенком, довольно уже большим… Неудобно, сами понимаете.

Понимаю, конечно, как не понимать. Но я-то тут при чем?

– И вот когда я думал об этом, мне вдруг пришло в голову, что мы с вами могли бы произвести обмен – разумеется, если будет на то ваше согласие. Опять же с Лизой я пока не говорил. Это моя идея.

– Идея неплохая, – признаю я. – Особенно для вас. Что же касается меня, то мне одной комнаты вполне достаточно. Но я люблю уединение…

– Внизу оно вам будет обеспечено Правда, там общая ванная, но должен вас заверить, старики не сидят в ней безвылазно, и при желании можно так все отладить, что они неделями не будут попадаться вам на глаза. А если говорить о комнатах, то согласитесь – моя куда приятнее этого вашего холодильника.

Меня так и подмывает сказать: «В таком случае оставьте ее себе». Словно почувствовав это, Илиев спешит добавить:

– Все дело в этом чуланчике. Сразу снимается вопрос, куда девать ребенка…

– Чуланчик? Да, я обещал отдать его Лизе в качестве свадебного подарка.

– Серьезно? Она мне не говорила.

– Ну я вам говорю – какая разница!

– Чудесно, – соглашается Илиев без особого энтузиазма. – Но неужели присутствие ребенка не причинит вам беспокойства? Он будет ходить туда-сюда, Лиза тоже станет наведываться…

– Вы что? Ревнуете?

– Глупости, Павлов. Я просто не могу понять, почему вы так держитесь за этот холодильник.

– А орех?

– Орех? – Владо смотрит на меня с искренним удивлением. – Да ведь он просто заслоняет свет. Из-за него ваша комната такая мрачная.

– Может, она не светлая, но уж никак не мрачная. А когда дерево зазеленеет, когда листва распустится… Представьте, вы входите в роскошный лес. Входите все глубже и глубже. Разве можно зеленый лес назвать мрачным? Я в какой-то мере лесовик, Илиев.

– Вот уж не думал, – отвечает гость. – Я полагал, вы коренной житель Софии.

– Ладно, подумаю, – обещаю я, чтобы поставить точку на этом разговоре. – Моральное преимущество на вашей стороне. Молодая семья, новая ячейка нашего общества…

– Не знаю, почему вы иронизируете, – спокойно говорит Илиев. – Дело не только в семье, но и в моей работе. Не хотелось бы хвастать, но придется сказать: я очень продвинулся по работе.

– Похвально, – говорю я. – Только не забывайте, что все работают, все так или иначе продвигаются.

– Не скажите. Кое-кто преуспевает только в трепотне. Щеголяют терминами из области кибернетики. Выглядит это весьма современно, в духе технического прогресса. Заседания, совещания, протоколы. Ксероксы выстреливают горы бумаги. Все запланировано, запрограммировано, гарантировано, а в итоге – этот не выполнил, потому что тот не поставил, а тот не поставил, потому что кто-то не снабдил сырьем, кто-то не снабдил, потому что…

– Кибернетика.

– Я не утверждаю, что дело не делается, но делается оно не всегда разумно. Я хочу сказать, не хватает должной организации. Нам нужна не суетня, а жесткая система.

– Я полагаю, лично у вас система железная. Не сомневаюсь, что вы далеко пойдете…

– Вы считаете, меня только это заботит? – обиженно бормочет инженер.

– Извините, я неловко выразился…

– Я люблю свою работу, Павлов. И говорю об этом вовсе не потому, что напрашиваюсь на интервью. Да и может ли работа не быть увлекательной, если она организована по выверенной системе? Совсем как в шахматах…