– Все-таки несколько сложнее, верно?

– Нет, как в трудной шахматной партии. И чем трудней, тем увлекательней.

– А бывает, что ваша личная система наталкивается на людей, которым система как таковая противна?

– Безусловно.

– А может такое случиться, что кто-нибудь вышвырнет вас вместе с вашей системой?

Илиев снисходительно усмехается:

– Она не только моя. Так что вышвырнуть – дело не простое. Вместо меня может вылететь кто-то другой. Экономика, Павлов, в конечном счете упирается в политику. А с политикой шутки плохи… Я ведь говорил: наша сила в главной целесообразности, имя которой – строй.

– Совершенно верно, – киваю я. – Хотя и чересчур абстрактно. Давайте-ка опустимся на землю, и послушайте, какую я загадаю вам загадку.

– В нашем деле загадок нет, – возражает инженер. – Мы решаем задачи, а не разгадываем загадки.

– Ну хорошо, называйте это задачей.

И я коротко излагаю ему историю, над которой сам ломаю голову. Он курит, напряженно слушает, а затем я слушаю его выводы:

– Допущены ошибки во всех звеньях, хотя и не равнозначные. Тут целая пирамида ошибок, Павлов, главных и второстепенных, изначальных и производных. Начнем: некачественное проектирование новых цехов, в проекте – грубые ошибки, совет экспертов относится к этому крайне легкомысленно и одобряет проект, а соответствующая инстанция утверждает его. Таким образом, провал был заранее запрограммирован. Мало того: когда брак обнаруживается, люди ищут компромиссное решение, вместо того чтобы радикально изменить проект. Словом, это не что иное, как проектирование «на колене», или, как вы выразились, «кибернетика»… За этим следует затяжка строительно-монтажных работ, изъяны в предварительной спецификации, несоблюдение договорных условий. Практический контроль на местах подменяется перепиской… – Помолчав, Илиев докуривает сигарету и заключает: – В общем, загадка ваша неплохо иллюстрирует тему моей работы: люди не сидели сложа руки, затраты труда огромные, а в итоге – провал. И произошло это из-за некомпетентности должностных лиц, из-за бездумного отношения к делу, не была обеспечена синхронность всех процессов… Я прав?

– Полагаю, что да. Я ведь не специалист, – отвечаю я.

И добавляю про себя: «Что же касается ореха – дудки!»

Стоящая у парадной двери высокая женщина немолода, но, как видно, изо всех сил старается молодиться. У нее черные, явно крашеные волосы, на лице толстый слой косметики, она в шубе из ламы и в пестром шерстяном платке. Чем-то она мне знакома, эта женщина, но чем именно, никак не могу понять. Наконец она сама объясняет:

– Я мать Лизы. – И, не дожидаясь моей реакции, добавляет: – Вы ее приятель, верно?

– Мы тут все ее приятели, – уклончиво отвечаю я.

– Но она живет у вас.

– Да, если иметь в виду один и тот же этаж. В действительности она живет при своем отце.

– Ее отец меня не интересует, – заявляет женщина. – Я хочу поговорить с вами.

И эта тоже. Не понимаю, почему все, кто имеет отношение к Лизе, непременно лезут ко мне.

Я провожаю ее в гостиную, надеясь, что суровый климат этого помещения будет способствовать краткости разговора.

– Может, тут не слишком удобно? – спрашивает посетительница, озираясь.

– Напротив, очень удобно.

Окинув скептическим взглядом все четыре двери, женщина все-таки садится в кресло, не подозревая, что это кресло ее бывшего супруга, а я занимаю место Несси.

– Лиза, наверное, говорила вам обо мне…

– Говорила, что у нее есть мать, больше ничего.

Гостья и это воспринимает скептически. Как бы для того, чтобы выиграть время, она медленно расстегивает шубу, а потом вдруг говорит с доверительными нотками в голосе:

– Если бы вы только знали, сколько забот мне доставляет этот ребенок!…

Ребенок? Ну конечно, – раз мать так молода.

Молодая мать снимает платок, аккуратно складывает его и начинает несколько сбивчиво, не скупясь па вводные предложения, знакомить меня со своими проблемами, связанными с трудным характером этого, в общем, доброго, но страшно упрямого, странного, непрактичного существа – ее дочери.

Я терпеливо слушаю, но сам бросаю взгляд на часы: надо же мне и в редакцию наконец попасть!

– Очень вам сочувствую, – говорю я. – Мне только непонятно, чего вы хотите от меня.

– Чтобы вы ее вразумили! Объясните ей, что она должна вернуться домой.

– А если она предпочитает жить при отце…

– Какой он ей отец? Он и не вспоминал о ней столько времени. А теперь, в старости, когда ему нужна прислуга, сиделка…

«Почему бы вам не обсудить эти вопросы с ее женихом?» – не терпится мне сказать, но я вовремя спохватываюсь: этак недолго и выдать Лизу. Заявится мамаша к Илиеву и выложит ему все Лизины тайны. Может, и пустяковые – например, историю с какой-то там семейной драгоценностью или связи с разными там отпетыми типами, – но все же тайны.

– Я поговорю с вашей дочерью.

– Поговорите, серьезно поговорите, – наставляет меня мать. – Вас-то она послушается. Вы как-никак ее приятель…

Вечером Лиза возвращается. Как всегда в подобных случаях, настроение у нее подавленное.

– Я плохая мать, Тони, – говорит она, оставляя в чулане пальто и сумочку.

– Да, вы мне кстати напомнили, – бормочу я. – Тут недавно была другая плохая мать – ваша.

И коротко излагаю смысл разговора.

– Да как она посмела! – гневно восклицает Лиза. – Я видеть ее не желаю.

– Мне нанесли еще один визит, – продолжаю я свою информацию. – Заходил ваш жених, предлагал поменяться комнатами.

– Как это – поменяться?

Приходится выкладывать все. Лиза снова взрывается:

– Ну и нахал! Делать подобные предложения без моего согласия!

– Погодите, – говорю. – В его предложении нет ничего такого…

– Считайте, Тони, что этого разговора не было. Я сама с ним поговорю.

– Ни в коем случае! – предупреждаю я. – Это был мужской разговор.

– Мужской!… – ворчит она. – Не будь у меня ребенка…

– Ну-ну! – подбадриваю я ее. – Жизнь не так уж плоха. И Владо тоже не так уж плох.

– Я не говорю, что он плох. Вначале все неплохие. Только ничего это не меняет…

– Почему же?

– Вы не поймете…

– А когда вы поняли, что люди неплохие? Когда тог тип, вместо того чтоб помочь вам поступить в институт, затащил вас к себе в постель? Или несколько позже, когда Миланов вас вышвырнул? Или еще позже, когда Лазарь вас ограбил? Или в тот вечер, когда…

– Да это все внешнее, наносное, это всего-навсего защитная оболочка. А доброе начало заложено в каждом из нас.

– Если вы подразумеваете инстинкты…

– Инстинкты? При чем тут они? Инстинкты – в брюхе. И ниже. А здесь – другое! – объясняет она, приложив руку к груди.

– Да, но вы упускаете из виду самый верхний этаж, а именно от него все беды, – говорю я, постукивая себя по лбу.

– Да ну? – Лиза качает головой. – Зависит от того, с чем ваш верхний этаж больше связан – с сердцем или со всем тем, что пониже. Но сердце есть у каждого, Тони, и каждому слышен его голос.

– Вы говорите точь-в-точь как один мой приятель.

– Какой приятель?

– Один мой покойный друг.

Своими наивными рассуждениями она и в самом деле напоминает мне Петко, в частности, один давний разговор с ним, когда, не помню уже по какому поводу, я сказал ему, что не знаю, как мне поступить.

– Человек всегда знает, как ему поступить, – спокойно возразил Петко.

– Какой человек? Ты или я?

– И ты, и я. Разве вот тут ничто тебе не подсказывает: сделай так или не смей так делать?…

Да-да, внутренний голос. Прислушивайся к своему внутреннему голосу, и все будет в порядке.

– «Все» – слишком сильно сказано, – возразил Петко. – Я чаще всего совершаю промах, когда прислушиваюсь к своему внутреннему голосу. Он правдив, но непрактичен.

– Тогда зачем же к нему прислушиваться?

– Прислушивайся, если хочешь. Дело твое. Если уж совершать промах, то хоть небольшой. Мы ведь заботимся о том, какое впечатление производим на окружающих. Но человека не всегда окружают люди, в конце концов он остается наедине с самим собой. И плохи твои дела, если внутренний голос начнет тебя распекать.