– Но чего ради вы должны портить из-за меня свой уик-энд, дорогая? – протестую я. – Ведь мне уже совсем хорошо.

Уверенная, что доставляет мне неземное удовольствие, она говорит, что долго не задержится, тогда как меня основательно заботит одно: часа через три, то есть в самое неподходящее время, она вернется. Возможно, даже в момент выхода на связь.

Наконец-то меня оставили в покое. Вздохнув с облегчением, я подхожу к окну. Ничего примечательного. Между прочим, еще и потому, что в доме напротив окна зашторены. Лишь к четырем часам на террасе появляется Ганев и вытягивается в шезлонге под навесом. Распростертый, с закрытыми глазами, он сейчас похож на спящего, а может, на мертвого Дракулу – с той лишь разницей, что вместо длинных и острых клыков вампира у него безобидная искусственная челюсть.

К пяти часам на террасу выходит Пенев. Они обмениваются несколькими словами, после чего Пенев идет к «шевроле», повторяет знакомую операцию с воротами и катит к центру города, а Ганев возвращается в виллу. Все идет как полагается, точно по плану: Борислав предупредил старика, что во время встречи никого, кроме них, в доме не должно быть.

Однако четверть часа спустя происходит нечто такое, что планом не предусмотрено. Два человека в темных шляпах, с портфелями такого же темного цвета, ничем не примечательные (совершенно мне незнакомые), заходят во двор, звонят у двери и входят в дом. Верно, они задержались там каких-то десять минут. Быть может, это обычные торговые агенты или налоговые инспектора. Что особенного, если они заглянут к клиенту в свободное время уик-энда? Словом, не заслуживающая серьезного внимания, хотя и непредвиденная деталь. Только при определенной ситуации непредвиденная деталь способна оказаться роковым обстоятельством.

– Бориславу ждать новых указаний, – передаю я в эфир. – Постоянно поддерживай контакт со мной.

Точный расчет и надежность операции – все вмиг пошло прахом. Изменившаяся обстановка перечеркивает хорошо обдуманные ходы, и теперь мы должны действовать напропалую. Две машины – Бояна и Борислава – будут колесить вокруг этих мест, таиться под деревьями неизвестно сколько времени, пока не привлекут к себе внимания.

«Бориславу ждать новых указаний». А когда они поступят, эти новые указания? Когда рак свистнет? Или после того, как Пенев вернется домой?

Пока я совещаюсь сам с собой и задаю себе эти неприятные вопросы, внизу, в холле, слышится шум. Отчетливый стук дамских каблуков. Это прелестная Розмари. Я мысленно желал ей хорошо поразвлечься и вернуться как можно позже, но она не посчиталась с моими пожеланиями и оказала мне неоценимую услугу.

– Как себя чувствуете, Пьер? – спрашивает Розмари, заглядывая ко мне в спальню. – Сделать вам чай?

– Это совершенно ни к чему, милая. Мне уже хорошо.

– У вас все получается наоборот, друг мой, – замечает моя квартирантка. – Зимой, когда здесь повсюду свирепствовал грипп, вы даже не чихнули. А сейчас, в разгар весны, вдруг свалились.

Она спускается вниз по лестнице. И в этот миг, словно только теперь вспомнив о чем-то, я кричу:

– Чуть было не забыл: некоторое время назад герр Гораноф звонил по телефону. Просил передать, что он и тот, другой, будут ждать вас в пять…

– В пять? Но сейчас уже без пяти шесть… Хорошо по крайней мере, что вы об этом не сообщили после полуночи.

Она продолжает спускаться по лестнице, и уже через минуту я слышу стук калитки и вижу, как Розмари приближается к парадному входу в соседнюю виллу и нажимает на кнопку звонка. Судя по всему, сигнал остается без ответа, так как она пробует снова звонить, а затем нажимает на ручку двери и входит в дом.

Входит и тут же возвращается. Эти два действия разделяют считанные секунды, но перемена в поведении женщины столь очевидна, что и подзорная труба не нужна. На ней лица нет, она в панике и вот-вот закричит, но, чтобы не закричать, закрывает рукою рот, и беспомощно вращает глазами – словно соображает, что ей делать, но тут ее взгляд инстинктивно устремляется на меня.

Облокотившись на подоконник, я в это мгновение радуюсь солнцу, как поступил бы всякий больной, чудом избежавший могилы. Встретив безумный взгляд женщины, я киваю ей, как бы спрашивая: «В чем дело?» Она кидается в мою сторону и в момент, когда издалека доносится тревожный вой полицейской сирены, кричит мне, задыхаясь:

– Убит!.. Ножом в спину…

– Чего же вы торчите там как идиотка! – кричу я ей. – Прыгайте через ограду! Разве не слышите, что уже едут!

Мой грубый окрик, как видно, помог ей опомниться, потому что, приподняв подол, она сигает через низкую ограду и устремляется к заднему входу в нашу виллу, где ей удается скрыться как раз в тот момент, когда перед домом Горанова пронзительно визжат тормоза полицейской машины.

В моей руке щелкает авторучка.

– Исчезайте! Ганев убит, – сообщаю, прежде чем в комнату врывается Розмари и прижимается ко мне, истерично выкрикивая:

– Лежит на полу в холле… В спине торчит нож, и все в крови…

– Ладно, ладно, успокойтесь. – Я похлопываю ее по дрожащей спине. – Вас это не касается, вы ничего не знаете.

– Видели бы вы, сколько крови… – продолжает она.

– Ровно столько, сколько человеку положено, не более. Успокойтесь. Наверно, скоро сюда придут расспрашивать. И если не хотите, чтобы вас месяцами таскали… Или, не дай бог, обвинили в убийстве.

Последние слова, по-видимому, окончательно вернули ей разум.

– А вдруг кто-нибудь видел меня там?

– Не думаю, что видел еще кто-нибудь, кроме меня.

– О Пьер! Я буду вам обязана всю жизнь! Пропускаю эту клятву мимо ушей, осматривая квартирантку, чтобы убедиться, не посадила ли она случайно где-нибудь кровавое пятно, как в старинных детективах.

– Ваше счастье, что вы в перчатках… – тихо говорю я, и у входа раздается звонок.

– Как я выгляжу? – спрашивает Розмари, выходя из своей комнаты.

– Нормально, – отвечаю.

Скоро семь, а в семь нам предстоит картежничать у Бэнтона, и моей квартирантке хочется выглядеть естественной, иметь вид человека, которого не особенно печалит убийство почти незнакомого соседа. Лицо ее, сейчас спокойное, снова обрело вполне здоровый цвет, возможно не без помощи косметики.

Подбоченясь – поза выставленных в витринах манекенов, – она делает несколько шагов по комнате, как бы приучая себя держаться просто и непринужденно.

– Вы будете выглядеть еще лучше, – замечаю я, – если в своей непринужденности не перестараетесь.

– На что вы намекаете? – вздрагивает она и останавливает на мне взгляд.

– На то, как вы себя вели в присутствии полицейских. Вначале вы совершенно одеревенели, а потом собрались с духом и до такой степени распустили язык, что неизбежно вызвали бы подозрение, если бы они так не торопились. Вам бы неплохо быть сегодня сдержанней и не оглушать всех вашим не в меру звонким и ужасно фальшивым смехом.

Она молчит, как бы подавленная моими словами.

– Вы меня разочаровываете, дорогая, – считаю я нужным добавить. – Вы женщина столь сложная по натуре…

– Но у меня нет ничего общего с преступным миром, Пьер.

– Вот и прекрасно. В самом деле, не вы же его убили?

– Вы хотите снова довести меня до истерики, – бросает Розмари дрожащим голосом. – Что из того, что не я его убила? Ведь я там была и все видела своими глазами: лежащий на полу труп и кровь… столько крови… Меня могли застать на месте преступления и спросить, что мне здесь нужно, возле этого трупа, в этой комнате, поинтересоваться, почему я так часто бывала в этой вилле, что у меня общего с этим стариком, и… еще минута, и я бы влипла по уши…

Она умолкает на время, затем, внезапно переменив тон, как это ей свойственно, спрашивает:

– А вы уверены, что сюда звонил именно Гораноф?

– Как же я могу быть уверен, если никогда в жизни не слышал его голоса?

– А какой у него был голос, у этого человека? Он говорил с акцентом?