— Мы все думаем, уверяю вас. Но нас не спрашивают, и мы молчим.

Они повернули в сторону и сразу очутились на окраине.

— Вот, я вам новость расскажу, — произнесла таинственно Мейта после молчания. — Абрам, кажется, женится на Розе.

— Кто вам сказал? — с изумлением вырвалось у Нахмана, — он весь похолодел от радости. — Неси будет удивлена.

— Сама Неси мне рассказала об этом. Она непонятная. Она плакала и смеялась.

— Я ухожу, — взволнованно проговорил Нахман. — Так это правда? Вы сказали, Неси…

В ряду, между тем, работа опять закипела, и когда Нахман вернулся, вся улица была полна народом. В пятницу торговля прекращалась в два часа дня, и теперь волнение обхватило самых хладнокровных. Нищие, как порченные, бегали между людьми, мешали всем и их гнали, как гонят собаку, попавшую под ноги. Торговки кричали длинными голосами, словно не переводили дыхания, и складывали остатки в корзины, чтобы не засидеться лишнюю минуту. Нахман стоял уже подле Даниэля и бойко торговал. Как мог он не торговать, когда у него было столько великолепного товара? И уверенный, с приподнятым настроением, он, без гнева, позволял покупателю рыться в его корзине, знал, что тот не уйдет от него. Он указывал, командовал, и люди слушались, побежденные его обаянием.

— Почему же Неси смеялась? — вспоминал он, замирая, и говорил себе: — Это хорошо. — И опять продавал, беззаботно улыбался, думая, что радуется хорошей торговле…

Шлойма уже ушел, и Нахман не помнил, как простился с ним, — ряды торговцев стали редеть, а он все стоял возле своей корзины, не умея расстаться с удовольствием — отдавать свой товар, и брать за него деньги.

— Можете собираться, — произнес Даниэль, складывая ситцы, — народ уже расходится.

— Хороший день, — отозвался Нахман, все в упоении, — девочка принесла нам счастье.

Они заперли корзины, подхватили их и вместе с толпой торговцев двинулись к окраине.

Когда он вошел во двор, где жил, старуха Сима первая встретила его и затащила к себе.

— Зайдите, зайдите, — говорила она, не желая замечать его недовольства. — Иту спасли, и теперь она в родильной.

В маленькой пустой комнате, с сырыми стенами, на скамейке сидели две девушки и мальчик лет четырнадцати. При виде Нахмана, девушки оживились и начали охорашиваться, а мальчик уставился на него большими, бессмысленными глазами.

— Вы еще не были у нее? — спрашивал Нахман, притворяясь, что не замечает знаков, которые ему делали обе девушки.

— Садитесь, Нахман, — сердечно сказала Сима, — я не могу забыть, что вы сделали для меня в эту несчастную ночь. Ита умерла бы без вас.

— Зачем об этом говорить, — покраснел Нахман.

— А теперь, сказать правду, и я не знаю, чего хочу от вас. Вы мой защитник…

Она жалко улыбнулась, торопливо заплакала и, вытирая слезы, указывала на девушек. Старшая засмеялась, а младшая, Фейга, угрюмо проворчала:

— Он совсем не веселый.

— Вот, они смеются, — с досадой произнесла Сима, — а обе корзины пустые. Им что? Посмотрите, здесь и продать нечего, чтобы хлеба купить. Я не говорю о делах, — нищий, услышав меня, покраснел бы, — но меня бьют. Не верите? Поклянитесь, Нахман, что не верите, и я буду знать, во что вы верите. И Ита в родильной. Сама не знаю, Нахман, чего хочу — смерти, жизни.

— Она врет, — рассердилась старшая, Фрима.

— Мать, ты выжила из ума.

— Я молчу, — шепнула Сима, — кто силен, тот прав. Но посмотрите на мои руки, пусть они говорят.

Она оттянула рукав к плечу, и Нахман ужаснулся. От локтя до плеча шли черные кровоподтеки, и рука казалась залитой чернилами.

— Не может быть, — шепнул Нахман.

— В городе должен быть старший, — сиплым шепотом и моргая глазами отозвалась Сима, и в ее тоне послышалось что-то смелое, призыв к закону, который должен ее охранять.

— Она сама себя щиплет от злости, — бросила Фейга, покраснев.

— Неправда, неправда, — крикнул мальчик, — это Фрима так щиплет.

— Верьте моему Мехеле, — настаивала Сима. — Я здесь среди разбойников. Ита меня тоже колотила. И спросите меня: ради чего я терплю от них? Я старая, больная, — но везде свой хлеб заработаю… Спросите: ради чего я терплю?

Не ропот, а вопрос лежал в ее словах. Как будто до сих пор она делала нужное, важное, желанное, и лишь сейчас явилась мысль: зачем? Нахман, замученный, сидел, опустив голову, и слушал. Иногда у него мелькала мысль убежать немедленно к Неси, чтобы отдохнуть от этих ужасов, но Сима, словно угадывая, что происходит в нем, опять просила: посидите, посидите.

— Зачем ты выдумываешь? — с гневом вырвалось у Фримы. — Ты хочешь разжалобить этого человека, но он тебе не поможет. Уходи от нас, если тебе не нравится. Мы прокормимся сами.

— Вы слышите, Нахман, — заволновалась Сима, — им нужно, чтобы я ушла из дому. Я знаю, зачем. Нет, нет, нет, — крикнула она, — убейте меня — не уйду! Я, Нахман, мать. Вырвите мое сердце, — все-таки я буду жалеть их, оберегать… Обе работают на коробочной фабрике и приносят по семи рублей в месяц. Сотни глаз нужны, чтобы их уберечь… Вот, Ита пропала, а шапочник потирает руки от удовольствия: он соблазнил хромую девушку…

— Мама, мама, перестань сердиться, — просил мальчик. — Вот Дина идет! — вдруг крикнул он, обрадованный. — Дина, Дина!

Старуха засуетилась.

— Дина, — прошептала она, и на лице ее мелькнуло блаженство, — вот мое сокровище. Это сама доброта. Посмотрите на нее.

Она вышла из комнаты, и Нахман последовал за ней. Девушка шла раскачиваясь, чуть касаясь земли, будто боялась придавить ее.

— Моя радость, — шепнула Сима.

Теперь Нахман разглядел ее. Она была стройная, с тонкими чертами лица, чуть-чуть бледная, — но спокойны и уверенны были ее глаза.

— Холодная девушка, — подумал Нахман.

— Это Дина, Нахман, — произнесла Сима Дина вскинула на него глаза, и ему показалось, что по лицу его прошел мягкий свет.

— Почему же вы стоите на пороге? — спросила она.

Она лишь теперь разглядела, что мать в слезах, и испуганно произнесла:

— Что случилось, мать?

Старуха зашептала. Из комнаты несся смех девушек. Фейга стояла у окна, прижавшись лицом к стеклу, и не сводила глаз с Нахмана.

— Я еще зайду к вам, — произнес он, простившись.

В комнате его поджидала Мейта, и как только он открыл дверь, она сейчас же спросила:

— Зачем вас Сима звала?

Он не ответил ей, весь под влиянием пережитого ужаса, и прошел в свою комнатку.

— Вам ничего не нужно? — говорила Мейта, идя за ним.

— Ничего, Мейта.

Она исчезла, но через минуту опять появилась на пороге и повторила свой вопрос:

— Вам ничего не нужно, Нахман?

Что-то странное было в ее взгляде, в ее движениях.

— Не может быть, — подумал Нахман, оглядывая ее и пугаясь своей мысли.

— Сегодня мать придет поздно, — тихо выговорила она. — Я посижу у вас, Нахман.

— Зачем? — спросил он.

— Я посижу, — настойчиво повторила она, но как бы спрашивая позволения.

— Мне некогда, Мейта, — я сейчас ухожу.

— Никогда вы дома не остаетесь, — посидите теперь.

— Не могу, Мейта, я должен увидеться с Неси.

Она внимательно посмотрела на него, отвернулась и, напевая, вышла из комнаты.

— Когда мне будет шестнадцать лет, — думала она…

И после его ухода, долго стояла у окна, думала, горела, напевала, и в голосе ее дрожали слезы.

Нахман шел к Неси… После первого знакомства он как бы покорился ей, и что-то сильное, имевшее власть приказывать ему каждый день, где бы он ни был, требовало: ступай к Неси, ступай к Неси. Он видел ее всегда перед собою, и в воспоминаниях она являлась такая же откровенная, смелая, дерзко рвавшая оковы, наложенные на нее окраиной… Она нравилась ему, — и очарование заключалось в том, что он боялся ее, боялся ее порывов, влечений, которые должны были привести ее к гибели. Когда она раскрывала ему правду окружавшей жизни, правду своих мечтаний, он сам возбуждался и горячо поддерживал ее, чувствуя, что ходит с нею над пропастью, в которую легко можно было упасть. Он не понимал еще, что влечет его к ней. Она казалась ему холодной, безумно равнодушной к человеческому сердцу, и то, что она была холодная, безумно равнодушная вызывало в нем лучшие инстинкты и желание победить ее. Подобно Натану, он никогда не любил и жил целомудренной жизнью здорового работника, который не думает о женщинах. В своем воображении он ставил, не разбирая, каждую высоко на горе и поклонялся ей. В чистоте стыдливости и тайного влечения, он предпочел бы проститутку лучшей целомудренной девушке, чтобы вместе с актом любви совершился и акт нравственности, — и Неси как будто привлекала его тем, что ходила на краю пропасти. Ему казалось, что без его участия она неизбежно погибнет, и бессознательное сострадание требовало совершить спасение женщины. С каждым днем он все больше втягивался, — то, что он переживал, было гармонично, красиво, и оно стало потребностью. Нужна была Неси, с оголенной шеей, с ярко красной лентой вокруг черных волос, с округленными пластическими жестами; нужна была ее настороженность в глазах и речах, стремительность и хищность и опасность, грозившая ей; нужно было чувство страха за нее, восхищение, которого он стыдился…