Я незаметно <…> рассматривала Брюсова – впервые я вижу его вблизи. Так вот какой Брюсов! Теперь он не был похож на врубелевский портрет. Его борода и голова сильно поседели, и эти белые пряди в иссиня-черных волосах делали лицо мягче и одухотвореннее; эта проседь еще больше подчеркивала черноту его густых ресниц и бровей. Его сухощавая фигура своеобразно элегантна, а это лицо с матово-бледной кожей, выделяющимися скулами должно привлечь к себе внимание в любой толпе. Мимо него нельзя пройти, не заметив. <…> Анатолий Васильевич захлопнул портфель и вместе с Брюсовым подошел ко мне.

– Вот, Валерий Яковлевич, Наталья Александровна знает наизусть все ваши стихи. <…>

Я несколько смутилась.

– Я очень люблю стихи Валерия Яковлевича. — порывисто проговорила а.

В суровом лице Брюсова происходит внезапная перемена: вздрогнула черная густая бахрома ресниц, и глянули глаза, такие яркие, такие чистые… И этот мудрец, чародей вдруг показался простым, доступным и бесконечно привлекательным.

Я не встречала человека, у которого так преображалось бы лицо, как у Брюсова. Веки его узких глаз, почти всегда полуопущенные и выступающие скулы затеняют взгляд; улыбаются только губы, и оскал зубов кажется жестким, почти хищным. Но иногда раскрываются тяжелые веки, и глаза ярко сверкают; в такие минуты некрасивое, усталое лицо становится пленительным. Вероятно, ни скульпторы ни живописцы, ни фотографы не смогли зафиксировать эту особенность лица Валерия Яковлевича. На всех портретах которые мне довелось видеть, он замкнут, даже суров.

– Валерий Яковлевич, наконец вас можно поздравить, — говорит Анатолий Васильевич, — теперь вы победили всех врагов и супостатов.

– Только с вашей поддержкой, Анатолий Васильевич, без вас все бы провалилось… Надеюсь, вам не придется раскаиваться в том, что так энергично помогали нам; ведь это, в сущности, ваша идея.

– Безусловно. Ну, я уже поздравил вас, можете и вы поздравить меня. — Луначарский смотрит на часы. — Ох, я опаздываю на вернисаж. — Мы торопливо прощаемся, но у выхода Анатолий Васильевич еще раз обменивается рукопожатием с Брюсовым.

– Ты в первый раз встретилась с Брюсовым?

– Да, я раньше видела его только на концертах и диспутах.

– Что ты скажешь о нем?

– Я поражена его глазами, я ни у кого не видела такого взгляда. Вообще, когда я читала стихи Брюсова, мне хотелось, чтобы он был именно таким, каким я увидела его сегодня.

– Ты права: его глаза поражают — глаза хищника и ребенка. Только у человека необыкновенного, большого поэта могут быть такие глаза. <…>

– А с чем ты и Брюсов так горячо поздравляли друг друга?

— А-а-а, сегодня у нас большой день: наконец разрешился вопрос об организации Высшего литературно-художественного института. План института целиком принадлежит Брюсову, и я очень рад, что удалось осуществить его давнишнюю мечту. Он вырастит отличную новую смену писателей.

– Но я не понимаю, как можно выращивать писателей; ведь Пушкин, Лермонтов, Чехов не учились в специальных институтах, а Горький вообще нигде не учился.

– Вот именно такие возражения нам удалось сломить. Конечно, крупный талант преодолевает все препятствия и недостаток образования тоже, но помни: «Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни», а кроме писателей есть еще критики, литературоведы, редакторы, и всем, всем им можно помочь, не оставляя их ощупью, в потемках отыскивать свои пути. Ты представляешь себе, как Брюсов может помочь начинающему литератору? (Луначарская-Розенель Н. С. 55-57).

Высший литературно-художественный институт имени Валерия Брюсова возник в 1921 г, из слияния студии ЛИТО Главпрофобра, общеобразовательных курсов «Дворца искусств» и части ГИСа (Государственного Института Слова). Слияние производилось по общему организационному плану В. Я. Брюсова, которому же принадлежит и замысел этого единственного, не только в СССР, но и во всем мире ВУЗа. В основе плана построения ВЛ.Х.И. лежит мысль о том, что мастерство воплощения литературно-художественного произведения может быть рационализировано, подобно тому, как рационализировано мастерство музыки или живописи, технике которых обучают во Вхутемасе и Консерватории. Таким образом, В.Л.Х.И. — консерватория слова, и по замыслу своему и по своему учебному плану, поскольку в нем этот замысел отразился, является ВУЗом профессиональным, производственным. Цикл задач его таков: подготовить людей, владеющих техникой художественного слова в различных художественных жанрах (прозы, стиха, драмы, худ. перевода), а также кадры литературно-исследовательских работников (критиков, инструкторов по собиранию фольклора, истории литературы и т. д.) и литературных пропагандистов (работников в клубах и литкружках) (Программы и учебные планы. ВЛХИ. М., 1924. С. 3).

Валерий Яковлевич горячо любил институт, как свое родное детище, воплощение его стародавней мечты о культурной и поэтической — в полном и широком смысле этого слова — связи с народом.

Забота о воспитании художественных вкусов советского пролетарского студенчества сказалась и в том, что он выбрал и, вероятно, не без труда получил от правительства под институт старинный барский особняк на Поварской улице, который Л. Толстой описал в романе «Война и мир».

Двухэтажный особняк с крыльями отводных флигелей-пристроек производил впечатление подковы, две широкие асфальтированные дорожки двора-сада с барственным старомосковским гостеприимством встречали каждого переступавшего порог калитки в чугунной ограде. В темноватом вестибюле у лестницы стоял на страже железный, закованный в латы рыцарь с опушенным забралом высотой в два человеческих роста. Очень красив был белый с золотом актовый зал. Бережно сохранялась старинная мебель конца XVII – начала XIX веков. Помещение явно не было приспособлено для учебных занятий и размещения в этих барских покоях нескольких сотен шумных, малокультурных по своему внешнему виду студентов, пестро и разнообразно одетых в поношенные пальтишки на щучьем меху, а чаше в шинели, бушлаты и дубленые оранжевые деревенские полушубки. Брюсов не позволял производить никаких переделок, перестановок мебели, даже рабочее помещение парткома, где происходили всегда заседания бюро ячейки, находилось у нас в полуподвале, в домашней барской часовенке и при неснятых иконостасах. Все по приказу Брюсова должно было оставаться в неприкосновенном, неизменном виде, как в историко-литературном музее, и воспитывать вкус (Ясинская З. И. Мой учитель, мой ректор // БЧ-1962. С. 314).

Летом или ранней осенью 1921 г. на стенах московских зданий появилось объявление. Оно гласило, что в ближайшее время в Москве открывается Высший литературно-художественный институт. И что руководить этим новым институтом будет Брюсов. <…>

И вот осенью 1921 г. я с трепетом переступил порог Брюсовского института. Помещался он, как известно, в старинном дворянском особняке на Поварской улице. Здесь многое еще продолжало напоминать о временах Тургенева и даже Пушкина: и штофные обои, и потемневшие картины, и изящная ампирная мебель, и зеркала в золоченых рамах. Но в тихий уютный особняк ворвалась новая жизнь. Пестрая, говорливая толпа студентов наполнила барские хоромы. Здесь были представители различных социальных прослоек, люди разных возрастов и эстетических склонностей. И выглядели мы, вероятно, довольно странно. Ведь то было трудное время, голодное и холодное. Из-за нехватки дров институт отапливался не каждый день. Мы одевались по возможности теплее. Сидели на белых с золотом стульях в полушубках, тяжелых зимних пальто. Лекции записывали в варежках. У многих из нас от постоянного холода (ведь холодно было и дома) опухали пальцы. Но мы не роптали. Нам было интересно жить в то удивительное романтическое время, когда на обломках ветхой России возникал новый революционный мир. Мы жаждали знаний. Мы учились энтузиазмом и с молодым упорством преодолевали трудности, окружавшие нас со всех сторон.