К биографии Н. О. Лернера. Факты.

В далекой юности я был секретарем «Русского архива» у почтенного П. И. Бартенева; Н. О. Лернер начинал свою литературную деятельность, помещая в «Русском архиве» критические статьи с нападками на «либералов» (последнее го­ворю не в упрек автору). Случилось, что П. И. Бартенев поместил мою рецензию на какую-то книжку, а рецензии Н. О. Лернера на ту же книжку не поместил. Сделал это старик по старческой забывчивости: не потому, что предпочитал мои писания, а просто позабыл, что «в портфеле редакции» лежит заметка одесского сотрудника (а я об этом и вовсе не знал). Н. О. Лернер прислал негодующее письмо; я ему написал ответ, объяснив, как дело произошло. Отсюда завязались у нас письменные сношения и заочное знакомство. Я посылал Н. О. Лернеру свои книги; он благодарил письмом, в котором выражал свой восторг перед моей поэзией, что, конечно, могло быть простой любезностью. Но и позже Н. О. Лернер, в письмах, не раз высказывал, что очень высоко чтит мои стихи, и называл меня «своим любимейшим поэтом».

Лично мы встретились лишь один раз, в Москве, у меня; мне после этой встречи как-то не захотелось продолжать личных встреч… Но переписка продолжалась по-прежнему в дружеском тоне и с неизменными, со стороны моего корреспондента, похвалами моей поэзии. Однако параллельно этим частным письмам г. Лернер начал систематически печатать бранчливые рецензии на мои книги, притом явно недобросовестные. <…>

Наконец, как-то случилось мне в одной статье неодобрительно отозваться об одной заметке г. Лернера. Притом в статье моей г. Лернер даже не был назван по имени, так как его заметка была анонимной. Тотчас по появлении моей статьи в печати, я получил от г. Лернера письмо, полное непристойной брани. Я опять пожал плечами и ответил ему, что после такого письма считаю наши отношения прекратившимися.

Несколько лет после того мне не случалось говорить о г. Лернере в печати, он же продолжал ожесточенно критиковать мои стихи и мою прозу. «Что ж, — думал я, — критика свободна: воля г. Лернера любить или не любить мои писания». В 1916 г. я счел своим долгом написать очень резкую заметку об одной статье о Пушкине, — не потому, что эта статья была подписана именем Н. О. Лернера, а потому, что она была оскорбительна для нашего великого поэта («Русский архив». 1916. № 1). Проступок мой «не остался без отмщения». Месяца через полтора появилась статья <«Облезлая радуга»> Н. О. Лернера о моей поэзии, где заявлялось, что мои стихи вообще дрянь и всегда были дрянью («Жур­нал журналов». 1916. № 27). Мне могут напомнить выражение: «критика свободна». Правда, но как же быть с увереньями г. Лернера, что я — его «любимейший поэт». Убеждения и вкусы меняются, но я не стал бы хвастаться тем, что моим «любимейшим поэтом» в течение ряда лет был писака, все стихи которого при ближайшем рассмотрении оказались дрянью.

Я ссылаюсь здесь на частные письма. Делаю это сознательно. Если г. Лернер пожелает, могу опубликовать их, чтобы доказать, что расточаемые в них похвалы моим стихам никак нельзя признать любезностями вежливого корреспондента (ОР РГБ).

В 1916 году Брюсов написал ряд эпиграмм, оставшихся неопубликованными.

(Брюсов В. Неизданные стихотворения. М., 1935. С. 459, 463.

Поездка в Тифлис, Баку и Эривань. — Переводы из армянских поэтов. — «Семь цветов радуги». — «Рея Сильвия». — Брюсов о Верхарне. — «Египетские ночи». (1916—1917).

В январе 1916 года Брюсов совершил поездку в Тифлис, Баку и Эривань, где читал лекции о поэзии Армении и свои переводы из армянских поэтов. Лекции эти проходили с исключительным успехом.

<В Баку в театре братьев Маилян> на эстраде произошла встреча Валерия Брюсова с И. Иоаннисяном, одним из корифеев современной армянской поэзии <…> Брюсов продекламировал стихотворение Иоаннисяна «Все вперед». Поэты облобызались (Каспий. 1916. 10 янв. № 7).

Если для великих народов литература является лучшим национальным достоянием, для мелких народностей она служит не только аттестатом культурной зрелости, но и чуть ли не единственным оправданием, единственною целью их самостоятельного существования. Отсюда-то глубоко-благодарное, скажу любовное отношение, которое эти народности проявляют к чужеземцам, изучающим их литературы.

Но значение вашей заслуги перед армянским народом усугубляется тем, что вы обратили внимание мыслящей России на красоты армянской поэзии в самый тяжелый из трагических моментов его горемычной истории. К Армении, истекающей кровью, к Армении, униженной и оскорбленной, вы, глубокоуважаемый Валерий Яковлевич, пришли не только со словом сострадания, но и с данью уважения к ее национальному гению (Речь Т. Н. Иоаннисянца. Цит. по: Банкет в честь Брюсова // Баку. 1916. 10 янв. № 7).

В 1916 году Брюсов приехал в Баку с большим докладом об армянской поэзии с древнейших времен до наших дней и с чтением своих переводов с армянского на русский язык.

Вечер был организован в самом большом зале города — в вывшем театре Маилова и был переполнен до краев. Мы сидели с отцом в партере, и отец очень волновался; большой патриот и прекрасный знаток и ценитель нашей средневековой лирики, он сомневался: могло ли удаться русскому поэту (да к тому же еще символисту!) уловить дух поэзии нашего средневековья, ее характерные ярко-цветистые образы, ее далекий от русской лирики восточный колорит и строгость формы. <…>

Ровным, негромким голосом он начал свой доклад. Не было в его речи ни резких переходов к эффектной патетике, ни каких-либо подчеркнутых ораторских приемов. Казалось, это может тянуться долгие часы — и будет великая скука. А между тем весь переполненный зал буквально замер в очарованном внимании. Брюсов открывал армянам глаза на их же поэтический гений, который он увидел глазами нового человека. Мы сызнова и по-новому узнавали себя, рожденные силою поэтического таланта этого как будто наглухо замкнутого в себе человека в черном сюртуке, который в этот вечер казался нам истинным чародеем и волшебником. И рождалось в каждом сердце в этом громадном зале светлейшее чувство гордости за свою поэзию — высокую, пленительную, жизнеутверждающую. И чем спокойнее говорил Брюсов, тем большее душевное волнение охватывало всех его слушателей.

И сколько бы теперь наши новые переводчики, в особенности из молодых да ранних, ни пытались обесценить переводы Брюсова, я знаю одно: его переводы, может быть, кое-где и отступают от точного соответствия подлиннику, но они создают полную иллюзию близости к нему, ибо в них бьется живое, трепетное сердце поэта-автора, в них торжествует его дух и так явственно слышится аромат далеких веков — и это ведь важнее всего» Это — главное (Ахумян Т. С. Две встречи с Валерием Брюсовым // Брюсовские чтения 1962 года. С. 322-325).