Выйдя за двери библиотеки, Регент услышал, как, слабо шипя, гаснут парафиновые лампы. «Любопытно, — подумал он, — а когда я приду сюда в следующий раз, в библиотеке будет хоть одна живая душа?»

Письменный стол Регента, весь покрытый чернильными пятнами, был из разряда тех столов, что отличаются обилием хитроумных ящичков, отделений и тайничков, щедро покрытых резьбой и росписью, однако в основном слишком тесных, чтобы в такой ящичек или закоулок поместилось нечто покрупнее одинокого перышка или ластика. Однако и несколько больших ящиков в столе все-таки имелось, и в них хранились картонные папки, куда Регент складывал фотографии рабочих объектов — вещей и книг, чьи имена удавалось установить. В левом нижнем углу каждой фотографии каллиграфическим почерком было крупно выведено имя предмета или книги. Свои заметки и вычисления по каждому объекту Регент держал в отдельных папках, и вот с ними-то он и решил свериться сейчас. Он просматривал тысячи уравнений, выводов и подсчетов, снова и снова убеждаясь: ранее эти методы работы ни разу его не подводили.

Картотека Регента свидетельствовала о том, что ему удалось категоризировать и наименовать свыше шестнадцати тысяч объектов, неимоверно много даже для такого опытного и выдающегося ономаста. Да, над шестнадцатью тысячами объектов он бился, искал к ним ключ и устанавливал подлинное имя каждого, и не только имя, но и место в этом мире. И все же книга, принесенная юношей, этот чудовищный том, написанный на треклятом языке, который издевался над ученым и загадывал неразрешимые загадки, — эта книга категоризации не поддалась и имени своего Регенту открыть не пожелала. Казалось бы, книга как книга, обложка кожаная, вензель на ней тройной… И все же Регент чуял в книге угрозу и мощь, с какими никогда раньше не сталкивался.

Пока Регент набрасывал текст телеграммы в вышестоящее военное ведомство, ему оставалось утешаться лишь мыслью о том, что, лишенная имени, книга, считай, не существует.

«Алиби Рум» — убежище и рай для любителей присочинить и приврать, в ее отделанных бархатом стенах девизом служат слова «Предполагай и убеждай!», а правда настолько обесценилась, что за нее не купить даже презерватива из автомата в мужском туалете. Войдя в ничем не примечательную дверь и миновав длинный гардероб с рядами застывших в ожидании костюмов, масок и фальшивой униформы, посетители переписывали свое прошлое и изобретали возможное будущее. Компания постоянно менялась, и каждый — завсегдатаи, сгорбившиеся на узких скамейках за коричнево-красной барной стойкой, обходительная скромная обслуга, лгуны, сгрудившиеся за лакированными столами или развалившиеся на плюшевых диванах, — каждый мог уверовать в иллюзорность мира за стенами из ржаво-коричневого кирпича и старого дерева. Единственной имеющей смысл реальностью была выдуманная, окутанная бархатными драпировками и залитая оранжевым светом.

«Алиби» крепко держала Колби в обволакивающих объятиях своего утробного мрака. Она заботливо шептала ему что-то обнадеживающее, ее шепот звучал как забытый белый шум материнского кровотока. Он заслуженно гордится бухгалтерским анализом, проведенным для финансовых служб Эмфира. Важность его исследования о корпоративных бумажных отходах несомненна, проблема — и в этом была его идея — решается внедрением агрессивной программы переработки при тщательном расчете соотношения бумаги высшего сорта для внешних контактов и второсортной, из переработанной массы, для обычного потребления. Компании на этом ничего не сэкономить — едва ли две трети зарплаты одного бухгалтера, — но переработка и повторное использование бумаги каждый год будут спасать по нескольку сотен акров леса. На это непременно обратят внимание, говорили ему в «Алиби». Его заметят и призовут на Пятый этаж, где счетоводы и денежные маклеры творят свое опасное волшебство. Его непременно…

— Эй, Колби, твоя очередь.

Колби поднялся:

— Что?

Джек махнул официантке, стройной девушке с короткими косичками на голове и кельтской татуировкой вокруг запястья.

— Заплати Дженни и рассказывай.

Медленно освобождаясь из власти «Алиби», Колби нащупал бумажник. С трудом отсчитывая купюры, будто пытаясь разделить травинки, он пытался придумать хорошую байку. Таковы были правила игры: купить всем выпивку, рассказать историю — остальные играют роль благодарной аудитории, подзуживая рассказчика врать дальше или изображая поддельное возмущение — поддельное, как и все в «Алиби». Вытаскивая из бумажника двадцатку, Колби попытался сочинить что-нибудь, но ничего, кроме мертвых деревьев, не приходило ему в голову.

Дженни улыбнулась ему, озарив улыбкой полуночный мрак зала, и взяла банкноту, протянутую ей неуверенной рукой пьяного. Она развернулась — косички хлестнули по тонкой шее — и живо направилась к бесконечно далекому бару.

Он уставился в бумажник, большим и указательным пальцами теребя уголок второй двадцатидолларовой купюры. Ничего достойного не шло на ум, кроме того, о чем твердил шепот в ушах. Твой доклад ускорит процесс.Полный любви голос звучал как мистраль, ветер убеждения, увещевал и соблазнял, говорил ему то, что его сердце страстно стремилось услышать. Как органическая инфекция распространяется по всем деревьям, передаваясь через корни и ветви, так документ повлияет на всю систему. Одна ветка, один орех, один росток — в конце концов изменится весь лес.

Где-то глубоко внутри его, в районе желчного пузыря и скапливающихся в печени шлаков, зарождалась другая история. Никого ничто не заботит. Долговременный контроль за экологией не предполагает роста биржевой стоимости акций в краткосрочной перспективе.

На туристической карте круглый холмик в центре Виндвордского парка был обозначен как «Восхождение Глорианы». Имя это на заброшенном надгробии увековечивало память всеми забытой прародительницы — окрестил так этот холмик, поставив неполноценный геологический указатель, ученый, знавший толк в камнях и минералах, но не в истории. Глори, так сокращенно прозвали шарообразную насыпь местные жители, весной устилал зеленый ковер полевых цветов, а зимой из голого купола торчали расщепленные верхушки зазубренных камней. Каменные львиные головы, наполовину вросшие в землю, полузадушенные длинными лианами в красных цветах, окружали основание купола.

Прошлой весной что-то сломалось под «восхождением». По правде говоря, треснула труба, одна из тех тяжелых водопроводных труб, по которым течет вода с перерабатывающих заводов на побережье около Свитлоу до центральной зоны и Лудтауна и дальше на юг, за индустриальные плато острова Харбор. Но «правда» — слово не для «Алиби Рум».

Чередой сейсмических толчков, от которых периодически с грохотом подпрыгивало столовое серебро и посуда, вскрыло древние колодцы, закупоренные столетия назад во времена нехватки обработанных камней и фасонного железа. Освобожденные артезианские воды искали выхода из своей земляной темницы. Той весной, шептались в «Алиби», львы стали пускать слюни.

В середине лета головы стали извергать рвоту. И воды, долго скапливавшиеся под испещренной рубцами измученной поверхностью, оказались так чисты, что зелень в центре парка принялась буйно разрастаться.

Растительное извержение породило такие тучи пыльцы и испарений гниющих фруктов, что в природный парк из своих потайных угодий и затерянных долин стали стекаться странные создания, привлеченные пьянящими райскими запахами. К тому времени как ползучая жимолость принялась оплетать пятнистую вывеску старого театра Риальто на углу Гласье и Семнадцатой, увиденные диковинки заняли прочное место в беседах завсегдатаев «Алиби». Черные, как беззвездная ночь, кошки размером с лайку. Летающие обезьяны, теснившиеся на сломанных перилах пожарной лестницы, как вороны. Кролики и суслики, ходящие на задних лапках. Змеи с гипнотическим взглядом, экзотермические ящерицы, нереиды со скользкой кожей, птицы, линяющие сусальным золотом: с каждой неделей рассказы становились все фантастичней, а растительность пробиралась все дальше и дальше в дома и улицы, окаймлявшие привычные границы парка.