Юнец двинулся вокруг Храма к северному приделу, который не было видно из сада доктора Полертрони. Здесь вход в церковь преграждали лишь покореженная щербатая решетка и обломки камней. Пригнувшись, Юнец скользнул внутрь, сложившись почти вдвое, — такое по силам только молодым, способным просочиться в любую щель, подобно крысе.

В церкви царила раскаленная духота. Тусклый вечерний свет падал сквозь грязные окна на мозаичные стены и пол, где разноцветные плитки чередовались с зеркальными, как и на потолке, причем выложен узор был таким образом, что зеркальца на потолке отражали цветные плитки на полу и наоборот. По всей церкви от этого разбегалась рябь из сверкающих бликов, точно по морской глади в солнечный день, и Юнец минуту-другую разглядывал рябь, пока не пришел к выводу, что из-за нее не разобрать орнамент на полу, — непонятно, письмена там или рисунок.

Впрочем, он тотчас понял, что строителей церкви это нимало не заботило. Устроился на полу, скрестив ноги, и все озирался — причудливая красота Храма заворожила юношу. Так он сидел долго, а свет все меркнул, а зеркальца все отражали цветные плитки, а блики все посверкивали, а световые узоры все плыли по воздуху, тускнея по мере того, как солнце склонялось за горизонт.

Всю последующую неделю Регент Полертрони засиживался над книгой не то что допоздна, а до самого утра. Он работал в кабинете на чердаке, расшифровывал текст, обложившись словарями и грамматиками, которые извлек на свет из прогнившего деревянного сундука. Влажное дыхание Аквы беспрепятственно проникало в каждую щель дома: генераторы то и дело замыкало, книги распухали и плесневели, а свежая одежда мгновенно пропитывалась потом. В комнатах нижнего этажа всегда стояло влажное марево, особенно по утрам, когда в воздухе будто висел вязкий туман и все поверхности покрывались тончайшим налетом ила. До чердака туман обыкновенно не поднимался, так что там было несколько посуше, однако на чердачном потолке постепенно расползалось зловещее темное пятно, будто отпечаток гигантской ладони. Такие же пятна, поменьше, возникли на покоробленных обоях, соперничая с узором из геральдических лилий.

Регент закинул руки за голову и потянулся, прислушиваясь к унылому хрусту суставов. Речная гладь за окном отблескивала зеленой пленкой — следами подводного газового выброса. То и дело из-под воды, бурля, всплывала очередная Морь — расколотый череп, в котором пульсировал зеленый, словно капустный кочан, мозг. Череп хищно кидался за лакомой крупной стрекозой или незадачливой рыбой, на свою беду проплывавшей мимо.

Регент вздохнул и сложил справочники в аккуратную стопку. Затем проделал то же самое с разрозненными листками, густо испещренными записями. Он ни на шаг не продвинулся в работе над книгой и имя ее пока что не смог установить даже приблизительно. Задача оказалась ему не по силам, и немудрено: книга была написана на незнакомом языке, да еще на каком! Его, казалось, нарочно изобрели, чтобы зашифровывать, запутывать, сбивать с толку, громоздить загадку на загадку. Вполне вероятно, что так оно и было, подумал Регент, увязывая кожаный томик в пестрый шелк и затягивая узел как можно туже, так что острые углы обложки натянули ткань изнутри.

Затем Регент отключил генератор, от которого работала настольная лампа — все равно та мигала и светила из последних сил, — и, прижимая к груди книгу, цепляясь за липкие от плесени перила, спустился на первый этаж.

Городской университет располагался на границе между старой частью города и новой. Наводнение не пощадило и его, но, когда часть этажей и построек оказалась затоплена, было приложено немало стараний, чтобы их осушить; кроме того, отдельные корпуса соединили застекленными переходами.

Регент шагал к своему бывшему кабинету — налево за отделом антропологии, вниз по лестнице в отдел эзотерики, еще вниз, через геоматику насквозь, и снова вниз, минуя кафедры лингвистики и культуры, которые, казалось, естественным путем отпочковались от закоулка библиотечного крыла. Попутно он заглянул в библиотеку, где дремали ряды заплесневелых столов и массивные многоярусные полки угрожающе содрогались каждый раз, как мимо по реке с пыхтением проносился военный катер или грохотал паром. От судов разбегалась волна и с плеском подмывала библиотечные стены.

Надежды Регента оправдались: как он и ожидал, в дальнем углу при свете парафиновой лампы склонился над столом Фентон Уайт — точно одержимый, он молотил по клавишам печатной машинки. Машинка и правда свидетельствовала о некоторой его одержимости, хотя из Уайта невозможно было выжать никаких подробностей, не считая признания, что он ставит над собой эксперименты по заказу некоего значительного лица из военного ведомства.

Когда Регент приблизился, Фентон поднял голову, но пулеметного стука по клавишам не прервал. Он даже ни на секунду не замедлял работу, когда требовалось переключить клавиатуру с одного языка на другой, — а печатала она на трех. Покончив со страницей, он остановился и опустил костлявые руки на толстую черную тушу машинки.

— Получили мудреное задание, я полагаю? — проницательно сказал он. Сейчас начнет потирать руки от удовольствия, решил Регент.

Фентон обладал поразительно острой и разносторонней памятью: способен был страницами дословно цитировать книги, читанные много лет назад, в точности воспроизводить разговоры между несколькими собеседниками, но главное, он был феноменально одарен по части языков, — казалось, все богатство чужого словаря, грамматических форм, социальных и прагмалингвистических норм давались ему без особых усилий. Регент же, будучи знаменитым ономастом, свободно владел лишь тремя языками и отчасти ориентировался в нескольких диалектах, однако он обнаружил, что зависть его к Фентону угасала, стоило только напомнить себе, что, скорее всего, талант Фентона обострился вследствие рискованных экспериментов над собой, финансируемых военным ведомством.

— До одури мудреное, — признался Регент. — Которую ночь над ним сижу. Перерыл все домашние источники и к тому же, должен признать, недостаточно владею нужным языком.

— Ну ведь, насколько я уяснил, речь идет о чуждой вам области? — промурлыкал Фентон и протянул руку: мол, дайте-ка взглянуть на книгу.

Регент охотно вручил шелковый сверток коллеге.

— По-моему, задача невыполнимая. — Регент с хрустом повел затекшими плечами. Он и забыл, как у него обычно все ноет от здешнего холода. — Книга на старосильтанском. Взаимосвязь между словами местами допускает двоякие толкования, к тому же на протяжении всего текста слова появляются в десятках разных форм, поэтому конкордацию попросту не составить, а и в каузальной системе, и в глагольной парадигме используются лексические контаминации, причем в половине случаев они недостаточно определенны. В итоге любая формула, которую я пытаюсь составить, оказывается или слишком обобщенной, или слишком узкой. Все равно что ввести округленное число «пи» в условия задачи.

Фентон кивнул, согласился со словами отчаявшегося Регента и снисходительно прибавил:

— Да и язык сложнейший, конечно…

— Двенадцать склонений, четыре регистра, тройная система форм множественного числа, да еще модуляция, которая может варьироваться в зависимости от позиции буквы в слове, слова во фразе, фразы внутри предложения, а предложения — в абзаце…

Он умолк и махнул рукой, в изнеможении от великолепия неподдающегося языка.

— Все равно что язык, построенный на фракталах, — после паузы продолжал Регент. — Можно сказать, у него бесконечное число метатез и вариаций. Каждая новая формула, которую мне удается вывести, опровергает предыдущую.

— Сколько у вас сроку? — уточнил Фентон, умудряясь одновременно листать книгу и, не отрывая глаз от страниц, печатать заметки на машинке.

Регент оседлал стул за соседним столом, облокотился на его резную высокую спинку. Вздохнул:

— Еще три недели в запасе. Но я до сих пор ни на йоту не продвинулся, и ни намека на имя книги! Количество слогов? С какой буквы начинается имя? Чего больше, согласных или гласных? Транскрипция? Ничего не установил. Что ни пробую, как в тумане тычусь.