Виль решил начать издалека.

«Еще Плавий,» — вывел он и отложил ручку.

«А что — Плавий? Что — «еще»? — подумал он и взял новый лист.

«Еще Аристофан».

«А что Аристофан? Что Аристофану до меня и что мне до Аристофана?»

Виль решил начать просто, без выпендрона.

«Писатель Виль Медведь является…».

Он встал, начал нервно ходить по комнате, вспоминать, кем он является, разбил вазу, выпил пять чашек кофе — но так и не вспомнил. В голову почему-то лезла частушка: «Возле кузницы тропа, девки трахнули попа…»

Ему вдруг нестерпимо захотелось чего-то теплого, родного, из детства. И на всей этой земле было одно лицо, к которому он хотел прижаться — лицо «панцирь официра».

Когда самолет приземлился в Тель-Авивском аэропорту, и Виль вышел на трап, под иудейское небо, его глазам открылась фантасмагорическая картина, смахивающая на мираж в безводной пустыне — на летном поле, под левым крылом стоял небольшой взвод пожилых вояк, в кителях, галифе, фуражках, до ног увешанных советскими боевыми орденами.

Виль различал ордена Ленина, «Славы», «Победы», медали за «Победу над Германией», «За взятие Берлина», «Будапешта», «Праги». Доносились обрывки фраз: «Помнишь — в 43-ем, под Сталинградом», «Когда Жуков мне сказал», «Отбомбив Берлин, я возвращался»…

Виль похолодел. Он рванулся назад, к дверям, но здесь его заметили, дирижер махнул палочкой, и вояки задули в медные трубы:

— Броня крепка и танки наши быстры! — затянул кто-то зычным голосом.

Виль колотил в уже закрытую дверь.

— И наши люди мужеством полны! — гремела медь.

Виль влетел в брюхо самолета, он был бледен, он задыхался.

— Вам плохо? — спросила стюардесса.

— Куда мы прилетели, мадмуазель? В Москву?

— Что с вами? — она протянула ему воду.

— Взгляните, кто там, и послушайте, что они поют!

— Мсье, мы в Тель-Авиве, — она нежно сжимала ему руку, — идите, я вам помогу.

— Нет, нет, умоляю вас, — до него доносились новые мелодии: «Марш танкистов» сменялся «Маршем артиллеристов», а тот — «Маршем энтузиастов».

— Москва, — повторял он, — самолет сбился с курса! Зачем вы меня обманываете?

— Мсье, мы в Израиле. Я прошу вас покинуть борт самолета, мсье!

— Пригласите представителя Красного Креста!

— У меня нет времени, — умоляла стюардесса, — через час рейс на Стокгольм.

— Я полечу с вами — Стокгольм — мечта детства! Я заплачу!.. Разрешите! Куда угодно! Сирия, Ирак, к Муамару Кадаффи, только не в Москву.

«Этот день победы, — неслось снаружи, — порохом пропах!»

В дверях самолета появился взлохмаченный дядька.

— Виллюша, — озарился он, — куда ты делся? Мы уже все марши сыграли.

Он сгреб племянника и прижал его к своему огромному животу.

— Роднуша!

Затем он обнял за плечи и вывел на трап. Солнце слепило. Вояки, собрав последние силы, заиграли «Атикву». У Виля отлегло от сердца. Они спустились с трапа, и дядька начал представлять орденоносцев.

— Полковник Шапиро, — Западный фронт, майор Кац — Таманская дивизия, капитан Леви — Кантемировская дивизия, Нора Шнеер — дочь полка. Все отдавали честь, щелкали каблуками.

— В каком дивизионе служили? — спросил Кац.

— Я был еще молод, — извинялся Виль, — мальчик.

— Сын полка? — спросила «дочка». — Какого?

— Ветераны, — попросил дядька, — отвяжитесь от племянника. Он писал, а не служил. Владеть ручкой так же непросто, как тяжелым танком.

Затем он скомандовав:

— Смирно! Равнение на Сион. Товарищи офицеры! Поздравляю вас с великим праздником «Пейсах»! Желаю успехов в работе и счастья в личной жизни. Шана Това!

— Рашона хабо Иерушалаим, — пронеслось по рядам, — ур-ра!

— Как тебе нравится мое общество «Танк», — говорил дядя, когда они ехали в машине. — Понимаешь, я приехал, уже не мальчик, дела не открыть, сколько можно лежать под апельсином? Я собрал по всему Эрэцу, включая Иудею и Самарию, наших бывших танковых офицеров, организовал их в общество и руковожу. Пишем книгу воспоминаний «Еврей в танке». Дам отредактировать. Невероятно интересно, скажу тебе.

Они мчались в сумерках, все было в желтом свете фонарей и пряно пахло молодыми апельсинами.

— От этих запахов я пьянею, — говорил дядька, — я здесь пьянею от всего — от песен, людей, колодезной водицы. Из моего окна видно море, и знаешь, что я тебе скажу — жаль, что я не был морским офицером…

— Ты не изменился, дядька, — сказал Виль.

— Неправда! Я помолодел. Зачем ты говоришь гадости?

Они подъехали к серому четырехэтажному дому. На балконе, в желтом свете, стоял толстый человек, в синих трусах, в майке, и делал зарядку.

— Ахтунг! — предупредил дядька, — Фимка Косой, ахтунг! Ахтунг!..

Фимке Косому в Израиле не хватало мордобоя. Натура человека загадочна — можно скучать и по драке. Косой возмущался с балкона:

— Что это за страна, где никто не даст по харе?! Чего ты сюда притащился, шрайбер? Жара, пыль, винный завод — и тот дрековский! Когда они выливают вино — у меня болит сердце! В России их бы за это убили. Я хотел им помочь, улучшить процессы, технологию — не желают.

— Шрай ныт! — попросил дядька, — человек с дороги.

— Курвы, — продолжал как ни в чем не бывало Фимка, — они мне сказали, что здесь — не разбавляют! А сколько я хотел разбавить?…

Дом стоял вблизи винзавода, Косой смотрел на багровые струи «Каберне», текущие по панели, и презирал Израиль.

— Балбес! — сказал дядька, — таких надо выселять в Россию…

Затем он покормил Виля и пошел показывать город.

— 60 тысяч человек, — говорил он, — но каких! Мэр — «а менч»! Где ты видел такого мэра. Исключительный. Теперь взгляни на дорогу. Недавно закончили. Каждый метр — апельсин, каждые два — лимон! Летишь, как в самолете. Исключительная!

— На ней можно сломать шею!

— На этой? — удивился дядька. — Здесь вообще нет аварий! Сейчас мы проходим мимо кортов — слева зеленел бурьян, — исключительные! Ты бы видел, как отскакивает мяч — выше, чем в Уимблдоне! А какие у нас игроки — Ицек, Фрум, не слышал? Услышишь! И подними голову — самый высокий тополь!

— В мире? — спросил Виль.

— А как же, — сказал дядька, — иначе б я не упоминал! И не вступи в лужу. Это «Каберне». Оно течет прямо с винзавода. Его построил сам Ротшильд!

Заводу можно было дать лет восемьсот. Стены покосились, башня падала, прессы видели персов, вино явно пили пророки.

— Исключительный? — поинтересовался Виль,

— А как же! — ответил дядька. — И вино тоже! Попробуй.

Он заставил его выпить литр. Оно кислило, отдавало мазутом — его бы не впустили в Бургундию.

— Ну, исключительное?! — спросил он.

— А как же! — икнул Виль.

— Не разбавленное, — по секрету добавил дядька и протянул руку в сторону огромного дома.

— Где-нибудь видел таких архитекторов? Какой полет фантазии, какая игра таланта!

Голова Виля кружилась, он ничего не понимал — перед ним был недостроенный дом.

— Да, — подтвердил дядька, — фирма разорилась, но это самый прекрасный недостроенный дом в мире. Взгляни на силуэт этой брошенной крыши, на ажурность провалившегося балкона — исключительно!

Начинало жарить. Виль предложил зайти в кафе.

— Ты, кажется, этого не знаешь, — произнес дядька, но наша жара самая нежная в мире. Она не беспощадна, как где-то, она сердечна. Сегодня 42 градуса — а кто чувствует?

Дядя потел, задыхался, сопел.

— И что здесь особенно хорошо — это кофе! Он черный и вместе с тем не крепкий. Можешь смело наливать в кружку, до краев, не бойся, тут половина молока, ты его почти не почувствуешь, он такой же хороший, как вино.

Виль отпил.

— Вино лучше, — заметил он.

— Вино исключительное, — кивнул дядя, — хочешь еще кружку? Там полная кастрюля.

— Можно, я возьму чай?

— А как же?! — сказал дядя, — чай у нас…

— Дядя, — прервал его Виль, — почему, когда я приезжал к тебе в Москву, ты мне ничего не показывал?