Ржала вся группа, но громче всех Виль.
— Вот вы смеетесь, — внезапно сказала фрекен Бок, — а я уверена, что вы ничего не поняли. Объясните, пожалуйста — в чем здесь юмор?
— Ну как же — приходит муж домой, а жена… По-моему, очень остроумно… Одновременно апелляция и к интеллекту и к эмоциональной сфере. Глубинная структура. Неуловимость на сознательном уровне…
С каждым занятием становилось все невыносимее — за анекдотами пошли прибаутки, за прибаутками — частушки:
— Четырехстрочная рифмованная песенка, — объясняла она, — с припевом, обычно «Ух-Ух» или «Ах-Ах»! Наглядный пример!
Она раскрывала свое хайло:
— Обижается народ —
Мало партия дает.
Наша партия — не блядь,
Чтобы каждому давать.
— Ух-Ух! — визжала она.
— Ах-Ах, — подхватывала группа.
— Ох-Ох, — стонал Виль.
— Ух-Ух, — поправляла фрекен.
У него повысилось давление, дрожали конечности.
Дядя Ленин, раскрой глазки:
Нет ни мяса, ни колбаски, — заливалась фрекен. —
Яйца видим только в бане
Между ног у дяди Вани.
— Ух-Ух, — подпевала группа, — Ах-Ах!
У Виля начался тик левого глаза, легкое заикание. Он замышлял убийство. Иногда он просыпался с легким сердцем — во сне он душил фрекен Бок вместе с ее чувством юмора.
— Возле кузницы тропа, — вопила фрекен, отбиваясь, —
Девки трахнули попа.
— Не ходи, мохната блядь, — сладострастно душил ее Виль, —
— А то выебем опять.
Но все это было во сне…
Он перестал посещать занятия, ссылался на здоровье, на грубость хозяина турецкого ресторана, на климат. Но фрекен Бок объяснила, что это ответственный период, кульминационный, и что если он бросит посещать ее лекции — не будет допущен к диплому. И что скажет сэр Затрапер?! Тем более, Назым, я перехожу к самому ответственному этапу.
Он явился, принял успокоительное. Она ударила его в самое сердце.
Она приготовилась к убийству его любимца.
— Сегодня, — торжественно произнесла фрекен Бок, — мы начинаем новую тему — «Приемы комического у Зощенко».
— «Боже, — подумал Виль, — это похуже постановления партии от 1946 года. То Зощенко еще пережил…»
Виль смотрел на фрекен, и ему казалось, что она страшнее товарища Жданова.
— Итак, — произнесла она, — великий русский сатирик Зощенко. Назым, повторите.
Она уже приготовилась к саркастическому смеху — в фамилии было «Щ».
— Зосенко, — сказал Виль.
Раздался саркастический смех, он был долог, он переходил в сардонический.
— Это громадное имя, Папандреу, — сказала она, — попрошу к следующему разу произносить правильно его фамилию.
Виль вспомнил сладкий сон.
— Возле кузницы тропа…, — сладострастно произнес он.
— Что? — не поняла фрекен.
— Девки выебли попа, — объяснил Виль.
— Ничего не понимаю, — она разводила руками, — говорите четче. И по-русски.
— Не ходи, мохната блядь, — очень четко произнес он, — не то выебу опять!
— Ух-Ух! — подхватила группа.
— Ах-Ах! — закончила фрекен, — ей ничего не оставалось. — Хороший пример, Папандреу, но не из Зощенко. И с частушками мы уже закончили. Итак — Михаил Михайлович Зощенко. Громада, как его называл Горький, Зощенко всю жизнь занимался антономической подменой, комическим окказионализмом и семантической редупликацией.
У Виля задергалось ухо — каждый раз он узнавал от фрекен что-нибудь новое.
— Всю свою нелегкую жизнь этот Титан, как его называл Пастернак, самоотверженно посвятил малопропической подмене, подмене по ассоциативной смежности и кантоминации устойчивых сочетаний…
Фрекен продолжала совершать открытия…
С детства Виль был влюблен в Зощенко. Он читал своим приятелям его рассказы наизусть, не перевирая ни слова. Они ржали, их выгоняли с уроков, и Виль продолжал рассказывать во Владимирском садике, под колокольней Кваренги… Когда забрали отца — под его подушкой нашли сборник рассказов Михал Михалыча.
— Я пережил тюрьму, — говорил папа, — благодаря его смеху и его печали. Его смех, Виль, спас не один миллион, я тебе уверяю.
Виль знал это и помнил, как этот смех задушили. Красной волосатой партийной рукой.
Михаила Михайловича выгнали отовсюду, перестали печатать, отключили электричество, газ. К нему боялись прикасаться, обходили все те, кто когда-то умирал со смеху.
В то страшное время Виль встретил его на Невском, в сером пальто, с серым батоном. Он хотел поздороваться с ним, но Зощенко отвернулся.
Виль подбежал к нему.
— Почему, Михаил Михайлович?
Зощенко мягко улыбнулся:
— Помогаю не здороваться…
— Глыба, как его называл Мандельштам, — продолжала фрекен, — семантические парадигмы которого…
Виль встал и вышел.
— … сделали из него мастера окказионализма, — неслось вслед.
В ближайшем кафе, полном, как всегда, старух, он заказал литр водки.
Старухи открыли рот.
— Prosit, мэдэм! — он опрокинул бокал.
За окном шел весенний дождь, теплый и прозрачный, как тополь в ноябре. Виль думал о Зощенко, о смехе, о себе, о вселенском абсурде, смотрел на дождь и понял, что теряет единственное, что осталось — юмор.
— Гарсон! — позвал он.
Подбежал очень чистый официант, очень предусмотрительный.
— Шнапс?
— Гарсон, — сказал Виль, — вам не кажется, что лучше потерять голову, чем юмор?
— Мсье, — философски заметил гарсон, — лучше найти, чем потерять…
Когда Виль вернулся, фрекен Бок уже перешла от теории к практическим занятиям.
— А вот вам пример симантической дупликации, — она взяла свой конспект: «А баба эта — совсем глупая дура!» В чем комизм, юмор? Думайте, думайте, обратитесь к интеллекту, к эмоциональной сфере.
Все обращались, но ответа не находили.
— Я вас предупреждала, — голос фрекен был сладок, — языковой юмор спрятан, глубинен, скрыт. Объясняю: дура — это уже глупая, а глупая — это уже дура. Поэтому «Глупая дура» быть не может.
«Может, может», — подумал Виль.
— Поэтому это и смешно!
— Скорее грустно, — промолвил Виль.
— Для тех, у кого нет чувства юмора, — терпеливо пояснила фрекен. — А теперь сами приведите пример семантической редупликации.
Виль вскинул руку.
— Кретинская кретинка, — сказал он ей в глаза.
— Хорошо. Еще.
— Идиотская идиотка, — ему стало легко.
— Отлично!
— Сучья сука! Алигофренская алигофренка, — у него выросли крылья, он прямо влюбился в эту семантическую редупликацию, — имбесильная имбесилка!
— Великолепно, — фрекен была довольна, — вы начинаете кое-что ухватывать!
— И старая кизда! — закончил он.
— Э, н-нет, — она подняла пальчик, — осторожно! Это уже не редупликация! Это, простите малопропическая подмена: купол-кумпол, зря-здря!
Но Виль был влюблен и в малопропическую…
Воодушевленная его старанием и успехами фрекен вскоре предложила Вилю тему дипломной работы.
— Долго думала, Назым, — довольно сказала она, — специально для вас. Вот: «Приемы комического у Виля Медведя». Любимый автор сэра Затрапера.
Виль побелел.
— Прекрасный советский сатирик!
— К-какого века? — выдавил Виль.
— Нашего. Слыхали такого?!
— Н-нет.
— Вам предстоит радостная встреча. Повторите, Папандреу — Медведь!
— Ведмедь, — повторил Папандреу…
* * *
Писать про самого себя Вилю было невероятно сложно. Даже когда он писал письма маме — это было всегда три слова: «Все в порядке. Чувствую себя хорошо. Целую…» Но не напишешь же в дипломе: «У Медведя все в порядке. Чувствует себя хорошо. Целует…»
