— Н-нет, — признался Виль. — Такого еще не было.

— А меня — да! В двадцать девятом! За месяц до экономического краха!

Виль вытер платком лоб.

— Шоколада… выпьете… немного… еще…? — пролепетал он.

— Volontiers.

Принесли кувшин с дымящимся напитком. Фрау продолжала.

— Жрать было нечего. Река пересохла, я была прекрасна, худа. Коса до бедер… Он появился неожиданно, из-под моста…

— Пер-Гюнт? — пробормотал Виль.

Фрау его не слышала. Ее уже вообще не было в кафе. Она была там, под мостом.

— …Высокий, стройный красавец с каштановыми локонами… Романтическим профилем…

Виль тихо поднялся и на цыпочках начал отступать к двери.

— … и горящими глазами, — доносилось до него. — Настоящий Пер-Гюнт!.. А экономический кризис был в разгаре… Город погружен в темноту, ни зги не видно… И вот в этой кромешной ночи…

Виль выскочил на улицу.

— Нет, уж лучше цензура, — пробормотал он…

Виль поменял не только дураков и врагов. Он поменял аппетит. Аппетит — не обед. Это было не совсем ясно, обще, туманно. Бем ворошил свою пышную шевелюру.

— Писателю не ясно. Попрошу объяснить.

— Там, шер мсье, — Виль опрокинул рюмку, — был зверский аппетит и нечего жрать. Здесь есть что пожрать — но нету аппетита. Загадка природы. Гамлетовский вопрос: что лучше — обед без аппетита или аппетит без обеда?

Бем затянулся трубкой:

— Вы пишете с подтекстом, говорите с подтекстом, смотрите с подтекстом, писаете с подтекстом, но если я правильно понял, то ты, «вье кон», предпочитаешь аппетит?.. Солженицын тебе интересен не в Центральной библиотеке, а ночью, в кровати, под одеялом, в ожидании КГБ! Если тебе пропишут водку — ты будешь хлебать кефир. Чтобы ты смачно жевал судака-орли, надо, чтоб тебя не пускали в ресторан, толкали в грудь, обзывали. И чтоб ты писал смешно — тебе должны запретить смеяться. Чтоб поднял голос — заткнуть рот! Твоя диета, сын отрицания — запретные плоды. Ты привык к ним и не можешь жрать ничего другого. А у нас их нету. У нас на них дефицит! Мон вье, благодари Бога, что ты родился там. Запретные плоды сделали из тебя великого писателя и остроумца, с которым хочется пить и есть страуса. Тебе нужны мерзости, чтобы бичевать их. Кем бы ты стал в этом стерильном городе? Возможно, банкиром, заработал бы миллион, умирал со скуки и ушел бы в «Кришну». Или адвокатом, защищающим банкира, и от той же скуки бежал бы в сельву Никарагуа. Или коммерсантом — дамская обувь, иранские ковры, и утонул бы от скуки в собственном бассейне.

— Дай мне профессию, чтоб я немножко пожил, — попросил Виль.

— Террорист, мон вье! Бандит с большой дороги. Чучело с бомбой в кармане. Ты бы здесь стал левым экстремистом. Баадер — Медведь! Ты бы взрывал банки, конторы, магазины, и иранские ковры летали бы в небе, как ковры-самолеты. Дух отрицания, геноссе! Я иногда себя спрашиваю — «Что бы мы делали в раю?» Тебе не кажется, что его сотрясало бы от взрывов?

— Нет, — возразил Виль, — мы бы просто оттуда эмигрировали. В ад!

На всей земле был у Виля всего один родной человек, который остался еще с тех далеких времен, когда он был маленький, лопоухий, бегал по двору-колодцу и ждал подарка.

И вдруг прибывал огромный, взлохмаченный человек, смеялся, басил, подбрасывал высоко в небо и доставал из чемодана то медведя, то ружье, то лук со стрелами.

И звали этого большого, вкусного, веселого — дядька.

Когда он приезжал — небо голубело.

Он вносил в дом подарки, радость, надежду.

Он говорил, что все будет лучше, что готовятся какие-то потрясающие перемены.

Он вел в кино на «Вернись в Сорренто», в театр на Райкина, тащил на каток — ставил на коньки и маму, и папу, и бабушку, и кружил под «вальс бостон», подмигивая румяным барышням-десятиклассницам.

— Какой у меня брат! — восхищалась мама.

Он брал Виля на свидания, угощал его лимонадом, мороженым, ананасом, и барышни гладили Виля своими нежными руками, пахнувшими «Красной Москвой».

У дядьки были мамины глаза, бабушкина улыбка и папин оптимизм.

Когда Виль, уже много лет спустя, касался его щеки — он вновь превращался в пацана в тюбетейке из ленинградского двора, и все вновь становилось просто, легко, и все обещало.

Сладким обещанием становилась жизнь…

Виль уехал внезапно, быстро, не попрощавшись с дядькой.

Они никогда не писали друг другу и даже не перезванивались.

И вдруг оттуда пришло письмецо.

Уже почерк на конверте волновал Виля.

— Ну и времена наступили, — писал дядька, — просто не верится! Можно иметь за границей родственника. Можно даже писать ему письма! И даже разрешается пригласить старого дядьку в гости! Ух!..

— Тебя пустят? — спросил Виль в ответном письме.

— Ты знаешь, что такое перестройка? — спросил дядька…

Во что только дядька ни верил за свою длинную жизнь — в коммунизм, Ленина, Сталина, в четвертую главу истории партии, в загробную жизнь, и вот сейчас — в перестройку!..

Виль все забросил — Университет, писанину, ночные прогулки — и занялся оформлением документов — подписывал, обещал, предоставлял, гарантировал — и вскоре выслал дядьке приглашение.

Через месяц зазвонил телефон. В трубке гремел родной голос:

— Еду, неверующий, встречай!

От волнения у Виля сжало горло.

— Бегу, дядька, — сказал он, — возьми в мягкий вагон, будь осторожен, ложись к окну ногами…

— Не волнуйся, — пробасил дядька, — я пол-Европы на пузе прополз…

Дядька был в Европе всего раз — он полз по ней на брюхе и катил на танке. Он любил рассказывать, как бежал в 45-ом со знаменем по крыше рейхстага и уже хотел его водрузить, но как раз в это время Сталин издал приказ, что водружать должны русский и грузин. После упорной борьбы знамя у дядьки отобрали, и с тех пор за границу его никто не пускал. Ни с флагом, ни без. Все говорили — из-за того, что дядька еврей, но сам он считал, что они боялись — вдруг он вновь заберется на крышу и водрузит?

Сорок лет дядька дальше Риги не ездил, и вот на сорок втором году после исторической борьбы за знамя его вдруг выпустили.

Дядька так растерялся, что взял с собой только ордена и грибы. Он трясся в двухместном купе: на одной полке он, на другой — грибочки.

Поезд мчался на Запад, дядька глядел в окно и думал, что времена меняются: когда-то он проделал этот путь на брюхе, а вот сейчас — на поезде.

На немецкой границе вошел таможенник и попросил визу.

— Ферфлюхте, — удивился дядька, — что еще за виза?!

Визу он взять забыл. Возможно, потому, что первый раз полз без визы.

Таможенник попросил дядьку покинуть вагон.

— Их бин панцирь официр, — строго объяснил дядька.

Несмотря на это, таможенник настаивал. Он вежливо попросил его сойти с поезда. Дядька вежливо послал его матом. Началась отечественная война — немец наступал, дядька отходил в глухую защиту, и вот, когда немец потянул дядьку за лацкан пиджака, начался Сталинград.

— Цюрюк! — рявкнул дядька. — Хенде хох!

Он перешел в наступление на всех фронтах:

— Их бин на советской территории, сука! Их бин панцирь официр, блядь — гремели орудия, — жаль, я тебя под Сталинградом не уложил…

Наступление было неожиданным и молниеносным. Блиц-криг. Немец бежал и больше не появлялся. Поезд тронулся. Так дядька вошел в Германию второй раз. И второй раз без визы..

Всю Германию он промолчал. Сидел прямо, не двигаясь, не опираясь о стенку спиной — в дядьке сидело еще несколько немецких пуль.

— Подарок дядюшки Ганса, — называл их дядька.

Он сошел с поезда, гремя медалями, и долго держал Виля в своих могучих объятиях.

Потом они вышли с вокзала, и дядька грозно оглядел город.

— Что-то я его не помню, — произнес он.

— Ты тут не полз, — сказал Виль, — ты его обогнул…

На дядьку смотрели все, даже лошади. Жители останавливались с широко раскрытыми ртами.