И вот он привел свою молодую жену домой познакомиться со всем семейством; и Дэйзи, благоговевшая перед молодой леди, окончившей колледж, чуть не расплакалась от радости, когда та поцеловала ее и выразила надежду, что они будут друзьями. Дэйзи, заняв место матери, теперь тащила на себе всю тяжесть домашней работы. От былой миловидности не осталось и следа; Дэйзи похудела и осунулась, волосы потускнели, она редко их завивала. Но романтика, навеянная грошовыми журналами, еще жила в ее сердце, а что могло быть романтичнее свободного брака двух юных рабочих агитаторов, только что со студенческой скамьи. Даже то, что оба они были «красные», не казалось особенно тяжким прегрешением; жена Джима Бэггза за годы кризиса нагляделась на нужду рабочих и готова была поверить, что рабочие организаторы совсем не такие, какими их изображают газеты.

Она нашла о чем поговорить с Делл: о своем четырехлетнем малыше, который был слабеньким и не мог подолгу гулять в зимнюю стужу. Делл знала все о витаминах и протеинах и тому подобном и объяснила ей, что нужно давать мальчику и как можно это подешевле достать. Обязанностью Делл как работника отдела социального обеспечения было разъезжать по городу и опрашивать нуждающихся. Она была добрая, не по летам серьезная и болела за них душой, потому что они были лишены самого необходимого. В наши дни нелегко иметь дело с бедняками, и богачи поступают очень разумно, возлагая эти обязанности на оплачиваемых специалистов с университетским образованием.

Вскоре пришел Эбнер и очень удивился, узнав, что у него новая невестка. Он не знал, что делать, что сказать, и очень смутился, когда она подошла к нему и поцеловала в морщинистую щеку с отпечатками жирных пальцев. У Эбнера не было ни малейшего представления о том, что творилось в душе этой молодой леди, которая так сильно выделялась среди них, хотя и была очень скромно одета. Он не мог понять, что она была склонна идеализировать рабочих, и видела в его мозолистой руке, на которой не хватало одного пальца, символ честного труда, медаль ветерана промышленности. Но Эбнер понял, что она леди добрая и что его сыну посчастливилось. То, что она сочувствовала опасным идеям Тома, не удивляло его. У старика в мозгу были несообщающиеся отделения, он считал «агитаторов» опасными и вредными людьми и в то же время умудрялся разговаривать с двумя такими людьми и во всем соглашаться с ними.

Движение за организацию производственных профсоюзов в крупной промышленности быстро распространялось по всей Америке; оно возникало стихийно в тысячах различных пунктов, порождаемое отчаянной нищетой рабочих. Оставалось только наметить программу и тактику: а это уже было сделано крупными профсоюзами горняков и швейников, организованных по предприятиям. Вскоре был создан Комитет производственных профсоюзов, сокращенное название которого приобрело магическое значение для миллионов тружеников, не знавших даже точно, за что они борются.

Крупные профсоюзы собрали денег, и в каждую отрасль промышленности были посланы организаторы. И Том снова получил работу. То обстоятельство, что платили только по двадцать пять долларов в неделю плюс десять долларов на организационные расходы, не имело в его глазах никакого значения, равно как и то, что более опасную работу трудно было себе представить. В городе Детройте рабочий организатор не подвергался непосредственной опасности, но в некоторых маленьких городах «охота на бунтовщиков» была разрешена, к ним принадлежали и фордовские города, где миллиард долларов Генри заботился о своей сохранности.

Тому было поручено посещать окрестности фордовских заводов и встречаться с рабочими у них на дому и повсюду, где возможно. Он так и делал; но как-то двое мужчин в штатском остановили его, показали ему свои значки и велели следовать за ними. В полицейском участке его допрашивал начальник агентуры в присутствии нескольких помощников. Том назвал свою фамилию и адрес и сообщил сведения о себе: окончил Мичиганский университет, бывший фордовский рабочий, занесен в черный список, а в настоящее время организатор союза рабочих автомобильной промышленности Америки.

— Я получаю жалованье, и у меня есть текущий счет в банке, так что вы не можете сказать, что я не имею определенных средств к существованию. Я настаиваю на своем праве позвонить адвокату и предупреждаю, что если вы лишите меня этого права, то, как только я буду освобожден, я немедленно подниму дело о незаконном аресте и содержании под стражей. Что еще вам нужно?

— Нам нужно знать имена тех, с кем вы работаете.

— Можете посадить меня под замок и избивать до потери сознания, но об этом я не скажу ни слова. Могу я позвонить адвокату?

— Погоди, красавчик, ты у нас заговоришь! — сказал начальник.

Они отвели его в подвал и поместили в так называемую «дыру» — в подземную камеру с крохотным глазком в железной двери; в камере было только зловонное помойное ведро и ведро с водой, которое, очевидно, лишь недавно перестало быть помойным. Том остался один, и всякий раз, когда слышались шаги, он думал, что к нему идут с резиновыми дубинками.

Профсоюз всегда имел точные сведения о том, куда направлены его организаторы, и требовал, чтобы они как можно чаще звонили в комитет. Когда кто-нибудь долго не звонил, было ясно, что его забрала полиция. О Томе не было ни слуху ни духу, и начались поиски. Позвонили всем женам, матерям и сестрам сочувствующих союзу рабочих и мобилизовали их. В полицейском участке звонил телефон, и возбужденный женский голос требовал сведений о Томе Шатте. Никакие отговорки не принимались — он задержан полицией, или полиция знает, где он, — и голос требовал его освобождения. Сержант вешал трубку, но сейчас же телефон звонил снова, и другой голос обращался с тем же требованием. Телефон звонил круглые сутки, так что пока Том Шатт находился в заключении, полиция не могла заниматься никакими делами.

Если через несколько часов не поступало никаких сведений о задержанном, начинался нажим на компанию. Это был своего рода «саботаж», который можно было бы назвать «умышленным нанесением вреда», но, разумеется, это было нисколько не хуже, чем держать без законных оснований человека в подвале тюрьмы и время от времени избивать его резиновыми дубинками, не оставляющими следов на теле. Кто-нибудь из сочувствующих рабочему союзу отправлялся в аптеку или еще куда-нибудь, где был телефон-автомат, вызывал контору компании и просил соединить с кабинетом директора. Затем происходил такой разговор:

— Это секретарь директора?

— Да.

— Пожалуйста, Тома Шатта.

— Какого Тома Шатта?

— Он организатор союза автомобильных рабочих Америки. Ваша полиция держит его в тюрьме, и мы требуем его освобождения.

— Нам ничего о нем не известно.

— Доложите об этом мистеру Эдзелу Форду и скажите, чтобы он потрудился узнать о нем. Ваш телефон не будет работать, пока Том Шатт не будет освобожден.

После этого под рычаг телефона подсовывалась спичка. Рычаг не мог опуститься; и с этого момента станция отвечала «занято» всем вызывавшим Фордовскую компанию до тех пор, пока телефонная компания не посылала монтера исправить повреждение. Тем временем звонивший переходил к другому телефону, и все начиналось сначала. Вызов стоил всего пять центов, и поскольку звонило несколько человек, вскоре все телефоны Фордовской компании оказывались «занятыми», и высокооплачиваемым служащим, которые пытались вызвать Нью-Йорк или Чикаго, чтобы заключить миллионную сделку, приходилось садиться в машину и ехать куда-нибудь, откуда можно было позвонить по телефону. «Том Шатт? Кто такой Том Шатт?» — спрашивали по всей конторе, и тысячи клерков говорили шепотом: «Это профсоюз! На фордовском заводе хотят организовать профсоюз!»

Том Шатт вышел на свободу. Но в тюрьме остался другой узник, остался без всякой надежды на освобождение. Это был автомобильный король — пленник миллиарда долларов; его ноги были скованы, чтобы он не мог шагу ступить самостоятельно, и его ум был скован, чтобы ему не могло прийти ни одной мысли, неугодной миллиарду долларов. Миллиард долларов говорил ему, что он предмет смертельной ненависти масс; что полмиллиона людей проклинают его за то, что он обрек их на медленную голодную смерть; что существует заговор, охватывающий всю страну, весь мир, чтобы отнять у него богатство. Фермерский сын, когда-то веселый и разговорчивый, стал угрюмым и мрачным, полюбил одиночество и следил за своей охраной, чтобы та неусыпно следила за его безопасностью.