— Он снимает там фильмы.

— Снимает. Мне нравится то, что он делает. Понимаете, с одной стороны его привлекают чисто американские вещи. Бесцельность, неприкаянность. Это его притягивает, оно и по фильмам видно. Мотели, передвижные дома, ну и так далее. Но не скажи я, что во мне есть еврейская кровь, он бы тут же меня бросил. Теперь этосамое главное. Еврейка — этого достаточно, чтобы тебя уважали.

Фрэнк хранил молчание и заговорил только тогда, когда мы пересекли реку, миновали вооруженный кордон и уселись под крышей из рифленого железа в ожидании шофера-иорданца, который привез нас сюда в первый раз.

— А надо ли нам в Амман?

Если этот вопрос и был кому-нибудь адресован, то, скорее всего, ему самому. Он был в темных очках и задумчиво обкусывал кожу с краешка большого пальца. Явился шофер, в джинсах и на высоком каблуке, протянул нам раскрытую пачку сигарет.

Амман расположен на семи холмах. По-арабски холм или гора называются «джебел». Когда мы были в пятнадцати минутах езды от города, я попросил шофера отвезти нас в Джебел-Амман, к отелю «Интерконтинентал». Я хотел забрать саквояж, а потом отправиться с Фрэнком и Дел в аэропорт: оттуда я полечу своим рейсом в Афины, а они своим — в Акабу, всего тридцать минут в воздухе.

— А надо ли нам в Акабу? — спросила Дел.

Там осталась большая часть их одежды, две камеры, магнитофон и другое оборудование в двух саквояжах и холщовой сумке.

Пять минут спустя Фрэнк заговорил во второй раз.

— Я все продумал. Когда наступит полный крах. Когда моя карьера окончательно полетит к черту. Я твердо знаю, чем буду заниматься весь остаток жизни. Я запланировал это с самого начала. Потому что всегда знал. Знал с самого начала, планировал с самого начала. Когда уляжется пыль после очередной неудачи. Когда обо мне перестанут говорить тоном, специально предназначенным для многообещающих в прошлом новичков, которые перегорели, не рассчитали своих сил, не оправдали надежд, не поймали свою синюю птицу. С этаким скорбным сочувствием, знаете? Тоном, в котором ясно слышится, что те ранние удачи были, в общем-то, простой случайностью. Я знаю, куда отправлюсь, когда это произойдет, что буду делать. — Он держал руку у краешка рта, теперь уронил ее. — Я открою срочную химчистку. С деньгами, которые не успею просадить, скитаясь по миру в поисках сюжетов, я поеду куда-нибудь в тихое местечко, уютный населенный пункте улицами, идущими полукругом, и живописными фонарными столбами, с городским сервисом, хотя самого города нет, про город забыли. Скромный уголок. Пожилые пары. Разведенные женщины с озорными детьми. Все без претензий. Моя химчистка будет находиться в торговом пассаже вместе с бутиком, супермаркетом, ремонтом бытовой аппаратуры, кинотеатром с тремя залами, в которых крутят разные фильмы, закусочной, бюро путешествий и так далее. Это общество, где никто не знает имен режиссеров. Люди просто ходят в кино, понимаете? Вот там я и спрячусь на весь остаток жизни. Срочная химчистка Фрэнка. Все эти дурацкие шмотки будут носиться со свистом на огромных конвейерах — тысяча клетчатых слаксов, тысяча платьиц для тенниса в сверкающей пластиковой упаковке. Тебе нужны твои клетчатые слаксы — пожалуйста, я нажимаю кнопочку под стойкой, мои извилистые конвейеры мигом приходят в движение, и твоя одежка летит по ломаной петляющей траектории с одного на другой, пока не шлепнется ко мне на стол. Скользят транспортеры с барахлом, трепещут розовые квитанции. Целлофан шуршит и липнет ко всему — к одежде, к сиденьям в автомобиле, металлу, человеческой коже. Я за стойкой, всегда рад услужить. Клиенты зовут меня Фрэнком, я их — мистером Митчеллом, миссис Грин. «Здравствуйте, мистер Митчелл, думаю, нам удалось вывести с ваших клетчатых слаксов то пятнышко от ананасового сока». Я живу в задней комнате своего заведения. У меня электроплитка, маленький телевизор «Сони», ворох порнографических журналов, пакете пшеничными зародышами и медовый шампунь — единственная роскошь, которую я себе позволяю, потому что боюсь облысения пуще смерти. Но вот некая личность случайно обнаруживает, кто я такой. Он из Нью-Йорка, откуда же еще? Чокнутый кинолюбитель, которому удается опознать меня по фотографии в каком-то старом журнале из его коллекции. Он сообщает знакомым. Люди начинают говорить: «В семидесятые он прославился на десять минут». — «Кто он был?» — «То ли актер, то ли гангстер, не помню». Они не помнят. И скоро забывают даже те перевранные сведения, которые недавно получили обо мне. Как прекрасно. Ведь ради этого-то, в конечном счете, я сюда и ехал.

В гостинице я узнал, что мой рейс откладывается на пять или шесть часов. Я вышел к машине и сунул голову в окошко. Он сидел, обняв ее за плечи, по-прежнему в темных очках и своей армейской куртке, небритый. Дел, похоже, задремала.

— Приезжай в Афины, — сказал я.

— Посмотрим.

— Какие еще варианты?

— Надо подумать. Может быть, Калифорния. Побездельничаю там с месячишко.

— В Калифорнии тебя знают. Приезжай в Афины. У меня есть лишняя спальня.

— Я подумаю, Джим.

— А как с культом?

— Мне надо подумать.

— Ты псих, — сказал я. — Забудь про это.

Он глядел прямо вперед, его кисть висела у нее на плече, и он ответил мне тихо, с легким раздражением, которое люди испытывают, когда их вынуждают говорить об очевидном:

— Не говори мне, что я псих. Я без тебя знаю, что я псих. Сказал бы лучше, что во мне есть капля упорства, капля целеустремленности. Хоть кто-нибудь бы сказал, что я умею доводить дела до конца.

Когда они уехали, я вернулся в холл, вытащил из саквояжа карту и отправился в город. С просторов и высот Джебел-Аммана вела длинная дорога вниз, к римскому театру, где стояли такси и толкался народ. Пригревало солнце. Залезая в автомобили с попутчиками, мужчины подбирали халаты. Я миновал колонны и неторопливо поднялся почти до самого верха театра. На противоположной стороне, разделенные несколькими пустыми рядами, сидели два человека с газетами. Больше никого не было. Скамьи из желтовато-белого камня тянулись по кругу — чем выше, чем плавнее изгиб. Я сел на предпоследнюю. Шум уличного движения доносился сюда издалека, точно из соседнего города. Я почувствовал, как возвращается одиночество, вновь собираются вокруг отступившие было основы вещей. Прошло много времени. Этот театр, открытый городу, был в то же время отделен от него — место для раздумий, парк, состоящий из одних ступеней. Отлично. Моя голова была ясной. Я ощущал внутри чуткость, опустошенность. Я вынул карту и раскрыл ее. Один из людей напротив развернул газету, чтобы перейти к следующей странице. На обратной стороне карты Иордании был подробный план Аммана. Я поискал дорогу к гостинице, которая не повторяла бы мой прежний маршрут. Но нашел кое-что другое. Меня осенило. Мне не понадобилось даже концентрироваться или думать в нужном направлении. Я словно знал это с самого начала. Словно мой рваный сон прошлой ночью оказался хорошим средством для прочищения мозгов. Инициалы, имена, названия. В пустоте этих минут, среди этих расчетливо-плавных, спокойных кривых я осознал, что приближался к этому мигу все утро. Я сложил карту и сунул ее в карман куртки. Один из мужчин напротив — тот, что сидел выше, — поднялся на ноги и медленно зашагал вниз. Тихий ропот далекого города.

Джебел-Амман — Джеймс Акстон.

Я встретился с ней в кафе на площади Колонаки — это место, где рано или поздно появляются все афиняне, желающие на людей посмотреть и, главное, себя показать, где у женщин пухлые ультрафиолетовые губы, форма одежды — кожа, цепочки только золотые, футуристический объект на углу — «Де Томазо пантера», штабной автомобиль, порожденный чьей-то праздной фантазией, и стройные бородачи в темных очках, с накинутыми на плечи свитерами лениво меняют позу на своих стульях.

Приближаясь, Энн наклонила голову, чтобы привлечь мое внимание. В ее приветливой улыбке была доля укоризны.