Но мы отказались, стали расплачиваться. Настя дала нам сдачу, и тогда Виталька, передвинув в ее сторону пятнадцатикопеечную монетку, вдруг сказал.

— Это вам.

Я подумал, что Настя ошиблась, и теперь Виталька возвращал ей лишнее.

Но Настя поджала губы и не взяла монетку.

— Это вам, — повторил Виталька. — На чай.

— Вон отсюда! — Резким движением Настя смахнула деньги со стола. Монета серебристым жуком мелькнула в воздухе и жалобно дзынькнула где-то на полу.

— Не имеете права, — проговорил Виталька, побледнев.

— Я тебе покажу право! — бушевала Настя. — Сам еще копейки не заработал, а туда же… А ну убирайся!.. Сопляк!..

На лице у Насти появились красные пятна, рука вздрагивала.

Виталька, видимо, понял, что ему лучше всего уйти, не раскрывая рта.

Поднялись и мы с Таней. В нашу сторону Настя не посмотрела. Мне хотелось подойти к ней, что-то сказать, вернее, как-то объяснить, что Виталька, мол, такой идиот, корчит из себя при Таньке кавалера. Но с соседних столиков на нас смотрели, и я не смог этого сделать.

Глядя в пол, мы прошли через всю веранду к выходу. Веранда была длинной-длинной, никак не кончалась.

На автобусе № 5 мы подъехали к кинотеатру «Ударник», откуда, как сказал Виталька, два раза шагнуть — и будет Третьяковка.

Мы шли по набережной, а в ушах у меня все еще звучало: «Вон отсюда!», «Убирайся!» — и появлялось перед глазами Насти по лицо в красных пятнах.

Виталька держался обычно, словно бы ничего не произошло, то и дело заговаривал о чем-то. Тани больше помалкивала. А если отзывалась на его болтовню, то коротко, несколькими слонами. Но Виталька этого не замечал.

Нас остановили какие-то люди — стали спрашивать, где Третьяковка. Виталька объяснил, что нужно идти прямо, а потом свернуть направо. Люди бросили нам: «Спасибо» — и помчались дальше.

— Сынок, — услышали вдруг мы, — пособил бы и мне дом сыскать.

Только сейчас мы увидели, что рядом с нами стоит низкорослая тетенька с большущим свертком. Она держала его двумя руками, прижимая к груди: так ей, наверное, было легче. Как она возле пас очутилась, мы не заметили. Хотя она и назвала Витальку «сынком», но он ей, конечно, годился во внуки: женщине было лет шестьдесят, а то и побольше.

Виталька так и сказал:

— Какой дом-то, бабусь? В один миг найдем.

— Да я и сама не знаю какой, — ответила тетенька. Голос у нее был певучий и звонкий; я, признаться, никогда не встречал старушек с таким голосом.

Мы переглянулись: что за чудачка, ищет, сама не зная что. А тетенька вздохнула и добавила:

— Вот беда-то.

Все мы подумали о том, что вот, мол, спешим в Третьяковку, а тут на нашу голову свалилась эта странная тетенька.

— Раз дома не знаете, то… — Виталька развел руками.

— Вот я и говорю, пособите, — звонко сказала старушка и улыбнулась.

— Мы не здешние, — попробовал объяснить я, — мы сами…

— Дак и я не здешняя, — обрадовалась старушка.

— Вам бы к милиционеру обратиться, — посоветовала Таня. — Он бы и помог.

— Пошто? — удивилась старушка. — У него своих делов хватает. Сами сыщем.

— Как же сыщем, — сказал Виталька, — если не знаете, какой дом!

— Не знаю, — согласилась тетенька. — А знала б, вас не просила.

— Да вы там были хоть раз-то? — Виталька уже начинал сердиться.

— Была. Как же не быть-то!

— Когда? Небось до революции.

— А только что была.

Виталька наклонился ко мне и шепнул:

— Старушенция малость того… — И чуть громче добавил: Откуда только взялась?

Но тетенька последнюю фразу услышала.

— Я-то? — охотно откликнулась она. — Живу я в селе Рогачево под Дмитровом. Слыхали?

— Нет, — сказал я. — А что за дом вы ищете? Зачем он вам?

— Дак живу я в нем.

Мы снова переглянулись, а Виталька даже присвистнул.

— Как же в нем? А говорили, в Дмитрове.

— От непонятливый! — сердито дернула головой старушка. — Не в Дмитрове, а в Рогачеве. А здесь я у Нюрки живу.

Виталька обиделся, что его назвали непонятливым, а я, чтоб не молчать, спросил:

— У какой Нюрки?

— У сестры. У какой же! — Тетенька чуть повыше приподняла сверток, опять прижала его к себе и принялась все подробно растолковывать своим бойким, певучим голосом.

Мы узнали, что приехала она в Москву вчера вечером. Встретила ее на вокзале Ирина («дочка Нюркина»). Возле первого вагона встретила («такой уговор промеж нас был»). Ирина только ее увидела и говорит: «Давай, тетя Поля, скорее, потому как времени у нас с тобой нету». Тетя Поля — так, значит, нашу старушку зовут — спросила, почему же, мол, нету. А Ирина говорит, что с утра в санаторий уезжает, а ей еще собраться нужно. Как потом ехали, куда и на чем, на какой этаж поднимались, тетя Поля не запомнила, потому что у нес в глазах «от всего этого кружение началось». Утром Ирина схватила чемодан — и бежать. А сестра Нюрка женщина хворая, из дому не выходит, все больше лежит. Оттого тетю Полю в Москву-то и вызвали («чтобы Нюрка, пока Ирина в санаторию уехала, без присмотру, значит, не оставалась»). С утра тетя Поля завтрак готовила, сестру кормила, мыла посуду, а потом Нюрка и говорит: «Сходила бы ты, Поля, в прачечную, белье забрать. Ирина-то не успела». Объяснила, где прачечная находится, дала квитанцию, тетя Поля и пошла. Получила сверток с бельем, назад отправилась, а в какой подъезд заходить — понять не может. Двери тоже одна на другую похожие. Где-то тут дом, рядом, но какой? Был у тети Поли адрес на бумажке написан, да оставила она его дома в кошельке.

— Хорошо хоть вас, касатики, встретила, — закончила свой рассказ тетя Поля.

— Чего же хорошего? — мрачно проговорил Виталька.

Я видел, ему новее не улыбалось разыскивать Нюркину квартиру. У Тани тоже вид был весьма кислый.

— Знаете, тетя Поля, — сказала она, — мы вам, конечно, рады помочь, но…

— Вот и хорошо, милые, вот и правильно, — весело заговорила тетя Поля.

Это было смешно. Это было ужасно смешно. Старушка нас не понимала. Она гнула свое и никак не могла догадаться, что нам некогда разговоры разговаривать, а нужно скорее бежать: Третьяковка-то рядом.

Я представил, как через минуту мы понесемся прочь, а тетя Поля будет смотреть нам вслед и кричать: «Стойте, милые! Стойте! Куда же вы, касатики?» А касатики будто и не слышат ничего, бегут себе дальше и дальше.

Четко я это так представил, и голос ее словно бы издалека услышал — уже тихий, замирающий голос.

И тогда я сказал, совсем не то сказал, что хотел.

— Не бойтесь, теть Поля, — сказал, — мы вам Нюрку отыщем. Все дома обойдем, а отыщем.

— Ты что?! — подскочил Виталька. — Соображаешь, что говоришь?

И Таня стрельнула в меня зелеными глазами и отвернулась.

А я, словно не заметив ничего этого, проговорил:

— Непременно найдем. Он, — я показал на Витальку, — ведь так сразу и сказал: «В один миг найдем».

— Шустрый парнишка, — одобрительно посмотрела на Витальку тетя Поля. — Я вам еще во? что скажу. Ручка там на двери была медная, блестящая такая. Сама дверь затворяла, потому помню. А больше ничего не припомнила, видать, стара стала.

«Шустрому парнишке» отступать теперь было некуда, и он сказал:

— А лифт там был, не помните?

— Чего?

— Я говорю, пешком вы к сестре поднимались или как?

Виталька выяснил еще кое-какие подробности, и мы пустились а поиски. Все наше внимание было теперь приковано к дверной ручке — медной и блестящей.

Мы разделили между собой подъезды и бросились осматривать ручки по этажам.

Сколько их было, ручек! Темные и блестящие, большие и маленькие, круглые — скобкой и торчащие — рычажком, как н нагонах. Но медной среди них но было.

Вскоре мы освободили Таню от беготни по этажам.

— И то верно, — закивала головой тетя Поля. — Пусть барышня отдыхает, небось замаялась.

— Будто мы не замаялись, — ворчал Виталька, когда мы отошли подальше.