— Все, — сказал я, — с убийствами покончено, и мы остались в живых. Ты думала, что мы выживем? Хоть один нормальный человек надеялся остаться в живых, когда все кончится?

— Иногда мне кажется: я должна стыдиться того, что осталась в живых.

— Знаешь, весь мир еще долго будет стыдиться этого. По крайней мере поблагодари Бога за то, что ты хоть и жива, но во всех этих убийствах неповинна. В этом преимущество беспомощного человека, стиснутого обстоятельствами. Подумай, какую вину несут на своих плечах американцы — сотня тысяч убитых во время бомбардировок Москвы, еще полсотни — в Киеве…

— Как насчет вины русских? — пылко спросила она.

— Нет, русских не трогай. В этом одна из прелестей поражения в войне. Сдаешь свою вину вместе со своей столицей — и вступаешь в ряды маленького невинного народа.

Кот с урчанием потерся боком о мою деревянную ногу. Думаю, большинство мужчин с деревянной ногой этот факт старательно скрывают. Я лишился левой ноги в 1916 году, когда был пехотинцем в австрийской армии, и одну брючину ношу выше другой, чтобы все видели замечательный дубовый протез, который я смастерил для себя сразу после Первой мировой. На протезе вырезаны изображения Жоржа Клемансо, Дэвида Ллойд-Джорджа и Вудро Вильсона, которые помогли Чешской республике восстать из руин Австро-Венгерской империи в 1919 году, когда мне было двадцать пять лет. А под этими изображениями еще два, каждое с венком: Томаш Масарик и Эдуард Бенеш, первые вожди Чешской республики. Мой протез могли бы украсить и другие лица, и теперь, когда снова установился мир, очень возможно, что я займусь этим. За последние тридцать лет я занимался резьбой по протезу только один раз, и результат получился примитивный, невнятный и, возможно, варварский — около железного наконечника я сделал три глубокие насечки, в память о трех немецких офицерах, чью машину я пустил под откос темной ночью 1943 года, во время нацистской оккупации.

Люди на другой стороне улицы не были первыми американцами, которых я видел в жизни. Во времена Республики у меня в Праге была мебельная фабрика, и поступало много заказов для американских универмагов. Когда пришли нацисты, фабрику я потерял и перебрался в Беду, тихий городок у подножия Судетов. Вскоре умерла моя жена, по редчайшей из причин — естественной смертью. И у меня на этом свете осталась только дочь, Марта.

И вот, хвала Господу, я снова видел американцев — после нацистов, после Красной Армии во Второй мировой, после чешских коммунистов и снова после русских. Мысль о том, что этот день когда-нибудь наступит, наполняла мою жизнь смыслом. Под половицами моей мастерской была спрятана бутылка шотландского виски, которая постоянно испытывала мою силу воли. Но я так и не достал ее из тайника. Я решил: пусть это будет мой подарок американцам, когда они наконец появятся.

— Выходят, — объявила Марта.

Я открыл глаза и увидел, что с противоположной стороны улицы, уперев руки в бедра, на меня смотрит крепко сбитый рыжеволосый майор. Вид у него был усталый и раздраженный. Следом из здания вышел еще один молодой человек в звании капитана — высокий, крупный, неторопливый, он сильно смахивал на итальянца, если не считать габаритов.

Я уставился на них, глупо моргая.

— Они идут сюда, — произнес я в беспомощном волнении.

Майор и капитан вошли в наш дом, пялясь на синие книжечки — как я понял, разговорник чешского языка. Крупный капитан, как мне показалось, чувствовал себя немного неловко, а рыжий майор, наоборот, был настроен воинственно.

Капитан провел пальцем по полю страницы и огорченно покачал головой:

— Автомат, пушка, мотоцикл… танк, жгут, окоп. Насчет шкафов, столов и стульев — ничего нет.

— А вы чего ждали? — взвился майор. — Это же разговорник для солдат, а не для всякой гражданской швали. — Он злобно зыркнул глазами на книжечку, произнес что-то совершенно невообразимое и выжидающе посмотрел на меня. — Тоже мне источник знаний, — сказал он. — Написано, что она вполне заменяет переводчика, а этот старик смотрит на меня так, будто я ему читаю стихи на убанги.

— Господа, я говорю по-английски, — сказал я. — И моя дочь Марта тоже.

— И правда говорит, — удивился майор. — Молодец, папаша.

Я почувствовал себя собачкой, которая проявила сообразительность — по собачьим меркам — и принесла ему резиновый мячик.

Я протянул майору руку и представился. Он окинул ее надменным взглядом и не соизволил вынуть руки из карманов. Я почувствовал, что заливаюсь краской.

— Меня зовут капитан Пол Доннини, — быстро произнес второй мужчина, — а это майор Лоусон Эванс. — Он пожал мне руку. — Сэр, — обратился он ко мне, и голос его звучал по-отечески глубоко, — русские…

Тут майор использовал эпитет, от которого у меня отвисла челюсть. Поразилась и Марта, хотя на своем веку наслушалась солдатской брани.

Капитан Доннини смутился.

— Они всю мебель разгромили, — продолжил он, — и я хотел спросить, не позволите ли взять что-то из вашей мастерской?

— Я и сам хотел предложить вам это, — сказал я. — Ужасно, что они все переломали. Они ведь конфисковали самую красивую мебель в Беде. — Я улыбнулся и покачал головой. — Ох уж эти враги капитализма — из своего штаба сделали маленький Версаль.

— Да, мы видели обломки, — подтвердил капитан.

— А потом, когда оказалось, что сокровища с собой не унесешь, они решили: пусть не достанутся никому. — Жестом я показал, как человек машет топором. — И в мире для всех нас становится меньше радости, потому что меньше сокровищ. Пусть буржуазных, но даже если они тебе не по карману, все равно приятно сознавать, что где-то они есть.

Капитан понимающе улыбнулся, но я с удивлением заметил, что у майора Эванса моя тирада вызвала раздражение.

— Так или иначе, — сказал я, — можете забрать все, что хотите. Быть вам полезным — честь для меня.

Я подумал: может быть, пора доставать виски? На самом деле события разворачивались не так, как я ожидал.

— Папаша-то не дурак, — кисло заметил майор.

Я вдруг понял, на что именно намекает майор. Это поразило меня. Он давал мне понять, что я — в стане противника. Смысл был такой: я готов сотрудничать, потому что боюсь. Он и хотел, чтобы я боялся.

Меня затошнило. В давние времена молодости, более расположенный к христианству, я любил говорить: если твоими действиями движет страх, значит, у тебя непорядок с психикой, ты жалок, достоин презрения и одинок. Но позже на моем пути встречались армии именно таких людей, и я понял, что скорее сам одинок и жалок, возможно, и непорядок с психикой тоже у меня. Только для меня легче лишить себя жизни, чем признаться в этом.

Хотелось думать, что нового коменданта я воспринимаю ошибочно. Я сказал себе, что слишком долго — сейчас я уже немолод и могу признаться в этом — был подозрительным, слишком долго всего боялся. Но я видел, что угрозу почувствовала и Марта, что в воздухе висит страх. Свое тепло она скрывала, как делала это уже много лет, под серой и чопорной маской.

— Да, — сказал я, — берите все, что вам пригодится.

Майор рывком распахнул дверь в заднюю комнату, где я сплю и работаю. Все — мой запас гостеприимства был исчерпан. Я плюхнулся на стул у окна и откинулся на спинку. Капитан Доннини, сгоравший от смущения, остался с Мартой и со мной.

— Прекрасно здесь, в горах, — невпопад произнес он.

В комнате повисла напряженная тишина, которую время от времени нарушал майор, проводивший досмотр в задней комнате. Я внимательно посмотрел на капитана и поразился, что он выглядит мальчишкой по сравнению с майором, хотя, вполне возможно, они были ровесники. Трудно было представить его на поле боя, зато майора было трудно представить где-нибудь еще.

Услышав, как майор присвистнул, я понял: он нашел стол коменданта.

— У майора столько медалей, наверное, очень храбрый человек, — вдруг сказала Марта.

Капитан Доннини с благодарностью ухватился за возможность обелить своего начальника.

— Очень храбрый — был и есть, — сказал он с теплыми нотками в голосе. И объяснил: майор и почти все его подчиненные в Беде приписаны к якобы знаменитой бронетанковой дивизии, все они, по словам капитана, не знают страха и усталости и всегда рвутся в бой.