В угаре светской болтовни я частенько утверждал, что преступники нравятся мне больше, чем служители закона, а заключенные больше, чем судьи. Неосознанная симпатия влекла меня к отверженным нашего жестокого общества… Надо было оказаться в тюрьме, чтобы понять, что заключенные столь же отвратительны, как и остальное человечество, тюремная иерархия столь же безжалостна, а тюремная мораль лишь упрощенная и огрубленная копия морали общепринятой. Уголовники весьма восприимчивы ко всем гадостям, которые распространяют СМИ в угоду обезумевшему миру. Словно желая откреститься от своих преступлений, они остервенело мстят всем, совершившим еще более отвратительные с точки зрения общества деяния.
Когда я попал в эту мышеловку, я даже не успел себя пожалеть. Вся моя энергия была направлена к одной насущной цели — не дать бандитам узнать, почему я здесь, и тем самым избежать их мести. Это было бы непросто, ведь для заключенных преступления своего рода curriculum vitae, и скрывать их не принято… Охранники избавили меня от хлопот, проинформировав всех о моей статье. Я это понял на первой же прогулке, когда оказался в полном одиночестве, а полдюжины заключенных совещались в сторонке, бросая на меня злобные взгляды. Охранник разогнал их свистком, но, расходясь по двору, каждый прошел мимо меня, чиркнул ребром ладони по горлу и прошептал:
— Мы до тебя еще доберемся, паскудник.
Я должен был бы ответить, что сам не испытываю никакой симпатии к растлителям малолетних. Я мог бы сказать, что пока моя вина не доказана, я считаюсь невиновным. Но в тюрьме закон о презумпции невиновности уважают еще меньше, чем на воле. Угрозы сыпались на меня до конца прогулки и становились все более конкретными:
— Не вздумай заснуть, если хочешь проснуться!
Как я узнал позже, человек, прошептавший мне эти нежные слова, убил любовника своей жены — швырнул оземь так, что размозжил ему голову. На оправдательный приговор ему надеяться не приходилось, поэтому он решил посвятить всю свою энергию борьбе за дело правосудия: покарать растлителя малолетних. Едва я успел осознать его угрозу, как получил резкий удар по почкам, и над моим ухом раздался другой голос:
— Насильникам пощады нет!
А этот заключенный избил бейсбольной битой мужчину, облокотившегося на его машину. Жертва осталась до конца дней прикованной к инвалидному креслу, а преступник, благодаря мне, узрел новые горизонты самоусовершенствования: взялся очистить тюрьму от подонков, омерзительным представителем которых я и являлся — сорокалетний буржуа, заманивающий в туалеты маленьких девочек. К концу прогулки я нервно спотыкался на каждом шагу и пугливо озирался. Я находился в замкнутом пространстве среди безжалостных преступников. Случись что, охранники и бровью не повели бы. То ли они понимали невозможность предотвратить каждую попытку правонарушения. А может, были тайно солидарны с заключенными и тоже считали, что я справедливо нахожусь на низшей ступени тюремной иерархии.
Вернувшись в камеру, я, чуть не плача, прислонился к стене. Бессмысленно было убеждать самого себя, что меня приговорили к временному заключению и этот кошмар скоро закончится. Я уже понимал, что шансов у меня нет. Следствие продлится много недель, может быть месяцев. Я надеялся лишь на решительность и энергию Латифы. Но права на свидания я еще не получил и томился в неведении относительно предпринимаемых ею мер. Оставалось только терпеть и ждать. Конечно, все могло сложиться гораздо хуже, моим сокамерником мог оказаться какой-нибудь головорез. Однако тюремное начальство, скорее всего, не хотело рисковать и избегало ситуаций, чреватых осложнениями. Поэтому меня поместили в камеру с другим преступником против детства, Паоло, который признал свою вину. Это был рано полысевший мутноглазый тихоня лет сорока. Из камеры он почти не выходил (в последний раз, когда он был на прогулке, ему выбили зуб и расколотили очки).
Пока я хныкал, уткнувшись носом в стену, Паоло просматривал хронику происшествий. Апофеозу его карьеры была посвящена целая колонка. С пятнадцати лет Паоло стал испытывать неодолимое желание обнажаться перед маленькими мальчиками. Может быть, раньше убогого извращенца так жестоко бы не наказали, а в наше время Паоло был арестован, отсидел свой срок и подвергся лечению, но ни пребывание в психиатрической клинике, ни постоянный полицейский надзор не предотвратили рецидива.
Два месяца назад он разделся перед семилетним вьетнамцем, а прежде чем отпустить, взял с мальчика слово никому ничего не рассказывать. Паоло откровенно изложил мне свою историю, но я так и не смог понять, почему его возбуждает, когда ребенок смотрит на его гениталии. Так нелепо исковеркать свою жизнь… Мне было его жаль. Но если меня осудят, я окажусь с ним в одном ряду. Даже мысль об этом была мне противна. Мы с соседом стали любимой потехой для остальных заключенных, которые рассматривали нас как неразлучную парочку и отпускали в наш адрес издевки («Ну что, теперь друг друга трахаете?») или взывали к народному гневу («Растлители малолетних сидят в сто сорок пятой!»).
На второй день моего заключения я решил принять душ. Паоло в душевую не ходил из страха быть побитым; судя по исходящему от него зловонию, умывания в камере было явно недостаточно. А я сохранил не только стремление к чистоте, но и веру в охранников, обязанных меня защищать, а потому отправился мыться, не подозревая, что меня ждет. Стыдливо раздевшись в уголке, я осторожно вошел в душевую, куда уже просочилась информация о моем приходе. На меня бросали злобные взгляды. В мою сторону, словно плевки, полетели ругательства:
— Во, насильник явился.
— Смотреть тошнит…
Я укрылся от потока гнусностей в одной из дальних кабинок. Время от времени в помещение душевой заглядывал охранник. Вдруг, сквозь шум льющейся воды, я услышал высказывания понежнее:
— Хорошенькая попка.
— Почти как у младенца.
— Еще бы, с его-то вкусами!
У меня заколотилось сердце. Я с притворным равнодушием продолжал намыливаться под изучающими взглядами уголовников. В их грубых голосах слышалось возбуждение.
— Повернись-ка, я тебя получше рассмотрю!
— А теперь ко мне, милашка, ты мне тоже нравишься!
Я не мог пошевелиться от страха. Мне было не выбраться из душевой, не пройдя мимо них, а охранник как назло не появлялся, ведь заключенные говорили тихо, чтобы не привлечь его внимания.
— Хочешь, мы с тобой сделаем то же, что ты делал с маленькими девочками?
В этот критический момент кто-то прорычал, перекрыв все остальные голоса:
— Оставьте его в покое или будете иметь дело со мной!
Кто осмелился так говорить? Кто был чудесным избавителем? Из глубины душевой вышло огромное звероподобное создание — полторы сотни килограммов мяса и жира в ореоле мыльной пены и пара. Все расступались перед ним. Некоторые заключенные недоуменно восклицали:
— Ты чего, Люлю? Преступление против детства!
— А вы откуда знаете? Вот только троньте его, я вами займусь!
Так часто бывает в жизни — в момент самого отчаянного одиночества вам вдруг протягивают руку дружбы, и ваши враги разбегаются, словно крысы. Отступили и окружившие меня бандиты. Понурив головы, они послушно разошлись по кабинкам. На меня вразвалку надвигалась гора волосатой плоти с лицом круглым, как у будды, руками могучими, как у борца сумо. Когда нежданный избавитель подошел ко мне, я наконец решился взглянуть ему в глаза. Он положил мохнатую лапу мне на плечо, улыбнулся и во всеуслышание объявил:
— Это мой кореш, не советую к нему приставать.
Защита личности сильной и авторитетной гарантировала мне физическую и моральную безопасность. В политике и администрации действует тот же закон — для карьерного роста необходимо иметь могущественного покровителя. Только в тюрьме остаться без покровителя гораздо страшнее. Если бы не Люлю, я бы терпел побои и унижения, а потом замкнулся в себе, как все жертвы насилия. Люлю меня от всего этого избавил. С момента нашей встречи он стал меня уважать и защищать.
