Дезире были посвящены первые полосы всех газет. За президентским помилованием последовала петиция о пересмотре дела, подписанная почетными гражданами страны: «Мы не верим, что друг жизни, цветов и детей — убийца. Может быть, его преступлениями являются бедность и цвет кожи?»

Мысль, что меня будет защищать тот же адвокат, что и такого известного человека, несколько дней поднимала мне настроение. Во время нашей первой встречи в ее крошечном офисе мэтр Патаки выказала твердую уверенность относительно благополучного исхода моего дела. Однако мне не понравилось, как она с мягкой улыбкой прервала мои взволнованные вопросы:

— Не стоит так нервничать!

И, повернувшись к Латифе, прибавила по-женски доверительно:

— Мой двенадцатилетний сын точно такой же. Ему всегда не терпится узнать на все ответ!

Они рассмеялись. Их смех потом долго неприятным эхом раздавался в моих ушах.

Я взял несколько дней отпуска, чтобы подготовиться к защите. Каждое утро я со страхом ожидал повестки в суд. Она пришла неделю спустя. В тот день газеты снова напечатали фотографию Дезире с букетом цветов в руках. Этому человеку сигарета спасла жизнь, а мне… Я содрогнулся, доведя мрачное сравнение до логического конца.

Официально не являясь моей женой, Латифа не имела права присутствовать на допросе. Мы расстались в просторном холле Дворца правосудия. Латифа крепко обняла меня и попыталась приободрить:

— Не волнуйся. Будь откровенен, и все пройдет хорошо. И главное, ты должен доверять своему адвокату.

Вот в этом она ошибалась. Трудно доверять отсутствующему адвокату, а Марен Патаки еще не пришла, когда я вошел в кабинет следователя. Тучная, коротко стриженная женщина изрыгнула приветствие:

— Присаживайтесь, господин растлитель малолетних!

Она заранее приняла решение, как и комиссар полиции. Отрицать вину было бессмысленно, и меня вновь охватил страх. Чтобы не встречаться взглядом с этой людоедкой, я стал рассматривать огромную картину: пошловатое произведение изображало группу детей, ангельского вида младенцев, резвящихся среди пышных облаков. Художник с максимальной точностью выписал их пухлые тельца, розовые попки и грудки. Перехватив мой взгляд, следователь прорычала:

— Хорошенькие девочки, да? А трогать их нельзя!

Внезапное появление мэтра Патаки не облегчило моего положения. Опьяненная славой, растрепанная адвокатесса вошла в кабинет с охапкой бумаг и торжественно объявила, что защита Джонсона на повторном процессе доверена ей, по личной просьбе обвиняемого. За свое опоздание она едва извинилась, чем заработала выговор следователя. Нимало не смутившись, адвокатесса выдвинула три пункта защиты:

1. Как доказало новое дело, упразднение зон для курения в административных зданиях привело к плачевным результатам. Мое умопомрачение в туалете есть результат фрустрации. Некая крупная компания по производству сигарет рассматривала возможность профинансировать восстановление курилок в Административном центре. (Намек на поддержку Табачной компании показался мне преждевременным. И почему адвокат упомянула об «умопомрачении»?)

2. Слова ребенка нельзя подвергать сомнению. Но ранее я не был судим, и для точного восстановления картины событий требовалась очная ставка.

3. Не исключено, что в детстве я подвергался сексуальным домогательствам. Без психиатрической экспертизы судебное разбирательство невозможно.

Я опешил и еле нашел силы повернуться к Марен и пробормотать:

— Все это неправда! В туалете ничего не произошло!

Ошеломленный взгляд адвокатессы показал мне, что моя ситуация еще хуже, чем я предполагал. Даже мэтр Патаки, обязанная меня защищать, не могла оспаривать слова девочки, а потому выбрала такой изощренный способ защиты, который, по сути, допускал признание моей вины. Она ободряюще шепнула:

— Доверьтесь мне!

Плотоядная улыбка все не сходила с губ следователя.

— Как справедливо отметила ваш адвокат, слова ребенка не подлежат сомнению. Жертва сейчас находится в соседней комнате. Я пригласила ее, чтобы она подтвердила свои обвинения.

Она сглотнула, и взгляд ее посуровел:

— Внесу ясность. Вы можете обращаться к Амандине только с моего разрешения. Малышка травмирована. Видеть вас для нее и так тяжелое испытание.

Что я мог ответить? Мое мнение никого не интересовало, мое слово не имело никакого веса. Я машинально метнул раздраженный взгляд на живописных пухлых младенцев. Следователь осклабилась:

— Руки прочь!

В кабинет вошла девчушка. Я едва успел рассмотреть доносчицу, как ее мамаша — стареющая Лолита в кожаной юбке и фиолетовой блузке — накинулась на меня:

— Сволочь! Знаешь, как надо наказывать таких, как ты?

Следователь не препятствовала ее ругани. Когда поток оскорблений иссяк, я счел разумным заметить:

— Мадам, я не прикасался к вашей дочери.

— Я вас просила помолчать, месье, — сухо отрезала следователь. — Тебя ведь зовут Амандина?

Не глядя в мою сторону, девчушка кивнула. На протяжении всего допроса она так и просидела, уставившись в пол.

— Ты узнаешь этого человека, Амандина?

Девочка не отвечала. Я посмотрел на людоедку. Ее толстое лицо с обвисшими щеками исказилось в гримасе нежности:

— Деточка, я знаю, что тебе тяжело вспоминать об этом. Давай, я буду спрашивать, а ты только говори «да» или «нет». Хорошо?

— Хорошо.

— Этот человек снял брюки?

— Да, мадам!

— Он оставил дверь открытой?

— Да, мадам!

— Он тебя напугал?

— Он на меня кричал. И у него была отвертка!

— Он тебя трогал?

Девочка не поднимала головы. На секунду она заколебалась и взглянула на свою мать. Та обняла ее за плечи:

— Скажи ей правду, доченька.

— Да, мадам, трогал.

— Я знаю, это очень трудно, но ты можешь сказать мне, где он тебя трогал?

Амандина снова вопросительно взглянула на мать. Та нетерпеливо прикрикнула:

— Ну же, говори!

— Между ног, мадам.

Лолита крепче обняла свое чадо. Я не мог больше сдерживаться и обратился к моему так называемому адвокату:

— Она лжет! Я не позволю…

— Вам приказано молчать, — отрезала следователь. — Конечно, проявить уважение к ребенку для вас тяжело, но заткнуться все-таки придется. Благодарю вас, мадам, и тебя, малышка. Обещаю, что этот господин больше не причинит тебе зла.

На этом аудиенция закончилась. После ухода Амандины и ее матери следователь убедила моего адвоката, что, учитывая столь тяжкие обвинения, представляется необходимым временно заключить меня под стражу и обыскать мое жилище. Следователь добавила, что в рамках расследования опрашиваются все дети, посещающие ясли на третьем этаже Административного комплекса. Ведь на допросе мать Амандины дала понять, что, исходя из бессвязных рассказов ее перепуганной дочери, и другие дети могли стать жертвами моих домогательств. У Марен Патаки не нашлось возражений. Вошли охранники, чтобы надеть мне наручники и отконвоировать в предвариловку. Внезапно осознав, что катастрофическая нелепость разрушила всю мою жизнь, я стал отбиваться, а адвокатесса только повторяла:

— Доверьтесь мне. Я добьюсь другой формулировки обвинения — посягательство на невинность без упоминания о прикосновениях и попытки изнасилования. Возможно, вам придется согласиться на лечение, но мы будем бороться, и вы выкарабкаетесь!

— Скажите Латифе, что она мне нужна!

Холодные металлические кольца замкнулись на моих запястьях, и последние слова я прокричал уже с порога новой, тюремной жизни. Меня поместили в камеру предварительного заключения тюрьмы Сен-Лоран. Через несколько дней я понял значение прелестного прозвища, которое дали Марен Патаки тюремные завсегдатаи, — Скоропостижная.

Окончательно пасть духом мне помешал только инстинкт самосохранения. Я попал в ужасающую ситуацию: чиновник высшего звена, зажиточный европеец, умный, зрелый, свободный человек в одну секунду превратился в заключенного. Меня лишили элементарных прав, подчинили мою жизнь строгому режиму, лишили дневного света, мне угрожали физической расправой. Оплата адвокатских услуг и выплаты компенсаций жертвам поставили меня на грань разорения… Многие от такого или бы с ума сошли, или бы с собой покончили. К тому же я находился в самой отвратительной категории изгоев, потому что обвинялся в худшем из злодеяний — преступлении против детства. При такой формулировке нельзя рассчитывать ни на сочувствие, ни на поддержку.