— Вы думаете, — спросил, наконец, Фертик, поскольку барьер, разделяющий встречные полосы, на их автостраде отсутствовал, — что он и вправду убьетДориана?

— Нет, — вздохнул Уоттон, — не думаю. Во всяком случае, не сегодня. Он же не дурак, не так ли?

— Рыжик? — Девениш выдавил из себя клуб дыма. — Нет, Рыжик далеко не дурак. Он человек подвижный и понемногу лезет на самый наверх; у него дети — с матерью их он разошелся, та живет в Кенсал-Грин; а дилерством занимается еще с приготовительной школы.

— Слишком много свидетелей, — Уоттон проигнорировал этот вздор. — Думаю, Рыжик отправился на рекогносцировку. Он так долго ждал благоприятного момента, вряд ли ему захочется испортить все неуместной спешкой.

— Могу я спросить, — Гэвин выговаривал слова очень отчетливо, пусть и немного пискляво — атмосфера в комнате сгустилась настолько, что ему казалось, будто он дышит гелием, — почему вы решили, что Дориану надлежит умереть?

Уоттон не поспешил с ответом. Он обернул вокруг бедер полы своего «Кромби» и обогнул наваленную Девенишем груду словесного шлака. Он снова занял свое место на удивительном троне Прекрасной Эпохи, принял предложенное хозяином блюдо, втянул с него носом дорожку, взял у Зиппи бокал вина и осушил его. А потом принялся умерщвлять курда. Все присутствующие понимали, что сейчас будет произнесена речь, понимали так ясно, как если бы из грязной кухоньки выступил, облаченный в клетчатый жилет распорядитель вечера, постучал деревянным молоточком по столу и объявил: «Сонный господин мой, гулящие леди и одурманенные джентльмены, прошу тишины, ибо умирающий мистер Генри Уоттон, ненавидящий сам себя педераст, наркоман и человек, пострадавший от СПИДа, произнесет сейчас бравурно-бредовое слово».

— Я думаю, все мы знаем, почему Дориану надлежит умереть. Де Куинси был не совсем прав. Убийство не следует рассматривать как одно из изящных искусств, оно, скорее, представляет собой одну из наиболее сумасбродных разновидностей массовых развлечений. С учетом сказанного, мы, я думаю, согласимся с тем, что Дориан обратился в разъездного комедианта и его необходимо остановить. Правда, у нас нет конкретных доказательств того, что он повинен в смертях Бэза и Алана, Октавию же и Германа можно обозначить как погибших в ходе военных действий. Если мы передадим имеющиеся у нас улики наряду недоумков, те, вероятно, скажут, что мы страдаем галлюцинациями, порожденными либо наркотиками и болезнью, либо просто злобными пароксизмами трех стареющих педерастов, отвергнутых этим Адонисом.

— Но нас-то не проведешь. В смерти Дориана мы ищем не столько возмездие, ведь наказание возбуждает лишь вас, Фергюс, — нет, мы ищем своего рода симметрию, завершенность событий. Бэз открыл Дориана больше десяти лет назад, когда тот был неотесанным, едва-едва вышедшим из Оксфорда юнцом. Бэз полагал, что в Дориане воплотилась заря эпохи «освобождения геев», что его изображающая Дориана видео инсталляция станет иконой всего, что только есть прекрасного, истинного и значительного в перевернутом с ног на голову «укладе жизни». На деле же произошло обратное: катодный портрет, вместо того, чтобы выставляться и пожинать хвалы, томится в какой-то затемненной комнате. А тем временем, тот, кого этот портрет изображает, превратился в своего рода гения садизма, демонстрирующего бесконечную способность причинять страдание.

— И пока бич ретровируса обдирает спины правых и виноватых, дающих и берущих, педиков и гомиков, эта нарциссическая нематода прогрызает себе путь сквозь мир, выедая его изнутри. Что и заставляет меня задуматься — не является ли Дориан магом некой неведомой разновидности, а его созданный Бэзом портрет вудоистской куклой, которую Дориан переделал так, чтобы она творила полезное для него, хоть и непривычное, дело, поглощая — вместо того, чтобы выявлять, — все меты старения, страдания и болезни, какие должны бы были, по справедливости, напечатляться на его странно чистом лице.

Тут Гэвин, похоже, хотел перебить Уоттона, но тот не позволил ему вставить хотя бы слово и продолжал говорить сам.

— Я мог бы показать вам видео портрет Дориана, лучший того, что сделал Бэз. Я мог бы поймать его прямо в эту минуту, как если бы в китайском притоне были установлены телекамеры. Смотрите, вот Дориан Грей в одной из мириад комнат, образующих это полуразрушенное поместье Морфея. Не для него сегодня затемненное логово курильщиков героина, где карликовые фигуры освещаются время от времени сполохами своего снаряжения; не хочет он и лежать, раскинувшись, в зале курильщиков опиума, где на покрытых коврами диванах, под сооруженным из пурпурной фольги изображением Павлиньего трона вкушают покой иранские бизнесмены. Нет, этим вечером Дориан привел с собой пару шикарных, длинноногих, мнящих себя художницами цыпочек. Он силой накормил этих дурочек надрывающим печень фармацевтическим foie gras [78], между тем поместив себе под крайнюю плоть комок порошка МДМА, подобно тому, как деревенщина из южных штатов сует за щеку плитку жевательного табака. И вот, смотрите, Дориан, оглаживая их шелковистые каркасы, скрывается с хихикающими Хлоей и Анджелой за пыльными полубархатными портьерами; и зеницы их огромны и плоски, черны и блестящи, точно фарфоровые тарелки на каком-нибудь декадентском званном обеде.

— Издали слышится стук, какой-то гомон поднимается у входной двери, затем приближаются бухающие шаги. Ощутив зашейком дуновение сквозняка, Дориан отрывается от услад, кои он впивал, и обнаруживает, что это не бусы Анджелы постукивают в ушах его, но зубы Рыжика. «Я тебя видел, прекрасный-падла-принц! Я видел тебя! — рычит Рыжик. — Я знаю, где ты живешь, гребанный убийца, и достану тебя, когда захочу. Когда-я-на-хер-захочу!». Каждое слово свое он подчеркивает, стискивая удачно подвернувшуюся под руку божественную мошонку. На этот раз стенает и корчится от боли Дориан, а мучитель его исчезает и с топотом сбегает по лестнице, оттолкнув локтями в стороны двух завсегдатаев, присосавшихся к похожей на бутылку минеральной воды героиновой трубке. Далекий грохот — это хлопает парадная дверь, — теперь он наверняка ушел. Шикарные девочки бессвязно лепечут, блюют, а Дориан раскачивается взад-вперед в позе зародыша, прижимая обе ладони к помятым яйцам.

— Ну? — Уоттон наставил, точно ружейное дуло, свой монокулярный взгляд на каждого из слушателей поочередно. — Что вы скажете об этом видении?

Однако Фертик, Гэвин и Зиппи спали — мужчины, обнявшись, а девица, осевшая на пол там, где она пританцовывала, обратилась теперь в лужицу темного атласа на красных половицах. Только Девениш и сохранил способность как-то прокомментировать услышанное. «Да, ну что же, — пробурчал он, постукивая облизанным пальцем по неравномерно, с одного бока сгорающему косячку. — Дориан всегда был педерастом из самых поганеньких, тут нечего и сомневаться. А в вашем портрете, Уоттон, есть своя музыка — мне он понравился, в нем присутствует отзвук современного мифа. Те, кто говорит, что молодые тратят молодость впустую, на самом-то деле имеют в виду, что им хотелось бы вернуть себе былые здоровье и внешность, чтобы снова пустить их по ветру, вполне сознавая их эфемерность. Ваш портрет передает это очень хорошо. Если бы Грей имел возможность остаться юным, заставив ту видео инсталляцию стареть вместо него, он обратился бы в икону нашего времени, в котором каждый цепляется за детство, так и продолжая прижимать поганых плюшевых мишек к уже покрытыми морщинами щекам, — он подчеркнуто бросил взгляд на Фертика с Гэвином. — Вы, гомосексуалисты, всего лишь передовой отряд армии баранов, переодевшихся в джинсовых ягнят».

Уоттон выслушал все это с презрительной миной. «Идите вы на хрен, Девениш, — тоном легкой беседы произнес он, когда тот умолк. — Вас, писателей, интересуют только события, возможность сжигать их, исполняя ваши бумажные ритуалы. Даже если бы портрет Дориана Грея и впрямь обладал столь волшебными свойствами, вы бы в это ни за что не поверили. Каковы бы ни были мои недостатки, я, по крайней мере, прожил свою жизнь сам, не фильтруя ее через кухонное полотенце, — он пнул ногой бумажную башню Девениша, и та послушно зашелестела в ответ. — А кроме того, вам лучше избегать покушений на красноречие; по моему опыту, английский язык не пригоден для плетения словесных ковров — наша проза это плиточное покрытие.»