Деникин же в силу природной мягкости не готов был сурово наказывать своих соратников-добровольцев и союзников-казаков даже за настоящие преступления, в чем его совершенно справедливо упрекал Врангель.

Красноармейцы уже не сдавались в плен десятками тысяч, уже не бежали от горстки белых. Царицын и Камышин были последними успехами, когда удалось взять много пленных и трофеев. И эти успехи были одержаны армией Врангеля. Однако от пленных толку было мало, поскольку лишь незначительную их часть можно было поставить в строй Кавказской армии. Здесь опять сказалось отсутствие у белых сколько-нибудь привлекательных для крестьян политических лозунгов.

Деникин в тот момент еще не осознал порочности своей «Московской директивы» и всё еще был полон оптимизма. Врангель же, напротив, уже не сомневался в близком поражении Вооруженных сил Юга России, но предотвратить его был не в силах. Его армия была ближайшей к Восточному фронту красных, и оттуда против нее щедро перебрасывались новые дивизии, освобождавшиеся после разгрома Колчака. Ни о каком наступлении Кавказской армии к Саратову, а потом к Москве не было и речи. Нельзя было и сколько-нибудь существенно ослаблять Кавказскую армию. Единственная помощь, которую Врангель мог оказать операциям на главном, Московском, направлении, заключалась в перемалывании советских подкреплений, перебрасываемых с Восточного фронта. Однако для разгрома Добровольческой армии Май-Маевского большевикам вполне хватило подкреплений, переброшенных с Польского и Украинского фронтов.

Деникин, повторим, в конце июля — первой половине августа еще не понимал неизбежности поражения. Врангель же в нем не сомневался и фактически своим письмом Деникину начал долгосрочную кампанию по дискредитации главкома и смещению его с поста. Свои письма он стал распространять среди генералитета и офицерства.

Деникин, пытаясь отвести от себя обвинения в распылении сил, высказанные Врангелем, утверждал в мемуарах:

«Мы расширяли фронт на сотни верст и становились от этого не слабее, а крепче. Добровольческая армия к 5 мая в Донецком бассейне числила в своих рядах 9600 бойцов. Невзирая на потери, понесенные в боях и от болезней, к 20 июня (Харьков) боевой состав армии был 26 тысяч, к 20 июля (Екатеринослав — Полтава) — 40 тысяч. Донская армия, сведенная к

5 мая до 15 тысяч, к 20 июня насчитывала 28 тысяч, к 20 июля — 45 тысяч. Для наступления в киевском направлении в конце июля от Добровольческой армии отделилась группа всего в

6 тысяч. В начале июня с Ак-Манайских позиций начал наступление 3-й армейский корпус силою около 4 тысяч, который, пополняясь по пути, прошел весь Крым, вышел на Херсон и Одессу и составил группу войск Новороссийской области под начальством генерала Шиллинга, к 20 сентября увеличившуюся до 16 тысяч.

Состав Вооруженных сил Юга с мая по октябрь возрастал последовательно от 64 до 150 тысяч. Таков был результат нашего широкого наступления. Только при таком условии мы имели возможность продолжать борьбу. Иначе мы были бы задушены огромным превосходством сил противника, обладавшего неисчерпаемыми человеческими ресурсами. Наконец, движение к Киеву приводило нас к соединению с противобольшевистской польской армией, что значительно сокращало фронт и должно было освободить большую часть войск Киевской области и Новороссии для переброски их на гомельское и брянское направления».

Здесь Антон Иванович немного кривит душой и играет цифрами. 150 тысяч человек — это максимальная численность Вооруженных сил Юга России с учетом тех, кто находился в тылу. Рост ее состава происходил частью за счет оседавших в тылу офицеров, но по большей части — за счет мобилизованных пленных красноармейцев, отправляемых в тыл на бесконечное формирование. А вот шесть тысяч человек, брошенных на Киев, и четыре тысячи отправленных в Крым и на юг Украины — это были полновесные штыки и сабли, которых так не хватало на Московском направлении. Когда же Деникин пишет, что движение добровольцев к Киеву должно было привести к соединению с польской армией, он утрачивает чувство политической реальности. Как раз вторжение белых на Правобережную Украину укрепило Пилсудского в мысли о необходимости заключить временное перемирие с Советами.

Согласно оценкам советских историков, к 2 (15) августа 1919 года Вооруженные силы Юга России достигли своей максимальной боевой численности и насчитывали 90–95 тысяч штыков и сабель (в том числе в Кавказской армии — до 15 тысяч), около 200 орудий, 600–800 пулеметов. Противостоявшие им части Красной армии имели 230–235 тысяч штыков и сабель (Деникин в тот момент ошибочно считал, что 140–160 тысяч), 900 орудий, 3,5 тысячи пулеметов. 5 (18) октября 1919 года на главных Орловско-Курском и Воронежском направлениях деникинцы имели 27 тысяч штыков и сабель, до 600 пулеметов, около 100 орудий. У красных здесь было 88 тысяч штыков и сабель, более 1300 пулеметов и более 350 орудий. На прочих участках фронта, включая царицынский, перевес советских войск был не столь ощутимым: в полтора-два раза по людям и вооружению. Здесь сказалась порочность деникинской стратегии, стремления быть сильным везде. В результате в решающий момент у белых на главном направлении оказалось меньше сил, чем на второстепенных. А 7 (20) ноября 1919 года, после того как Вооруженные силы Юга России оставили Курск и Воронеж, у них осталось 75 тысяч штыков и сабель, около 300 орудий, примерно 1100 пулеметов. Им противостояло 155 тысяч красных штыков и сабель, 3800 пулеметов, 850 орудий. При этом на центральном участке фронта, против Добровольческой армии и части Донской, где красные нанесли главный удар, их перевес стал еще более значительным.

К 27 ноября (10 декабря) 1919 года, накануне взятия Красной армией Харькова и сразу после вступления Врангеля в командование Добровольческой армией, когда поражение белых приобрело характер катастрофы, у Деникина осталось не более 50 тысяч штыков и сабель на фронте, неприятель же насчитывал 125–130 тысяч штыков и сабель, причем в центральном секторе фронта советский численный перевес был уже шестикратным.

Врангель передал свои впечатления от письма Деникина в мемуарах. Он увидел в послании лишь недостойные намеки и парировал их обвинениями в адрес самого главнокомандующего: «Как и в „Московской директиве“, в стремлении овладеть пространством забывались основные принципы стратегии».

Он бросает Деникину упрек в неискренности: «Странно было читать в письме Главнокомандующего: „Я не знаю, идут ли к Вам пополнения с Кубани“. Возможно ли было, чтобы Главнокомандующий не знал? Или что „Кавказская армия занимает фронт в 40 верст“, когда помимо сорокаверстного фронта на севере войска Кавказской армии действовали по обоим берегам Волги на Астраханском направлении. Это не могло не быть известным Главнокомандующему.

Не мог не знать генерал Деникин и того, что район действий Добровольческой Армии по сравнению с пустынным Задоньем неизмеримо более богат местными средствами и населением, могущим поставить добровольцев в войска, и когда он писал, что я просил сосредоточить Кубанцев в эти „не так уже безводные и голодные степи“, „считая это направление наиболее блестящим и победным“, он не только бросал мне недостойный намек, но и грешил против истины».

Вероятно, этот обмен письмами стал своего рода Рубиконом в отношениях двух генералов, после перехода которого обратного пути не было: «Если доселе вера моя в генерала Деникина как Главнокомандующего и успела поколебаться, то после этого письма и личное отношение мое к нему не могло остаться прежним. Хотя письмо и вызвало раздражение против меня Главнокомандующего, но оно, несомненно, имело и благоприятные последствия. Штаб Главнокомандующего, получив, вероятно, соответствующие указания свыше, стал относиться к нуждам моей армии с полным вниманием».

Деникин в мемуарах сетовал на то, что Врангель буквально бомбардировал его телеграммами:

«Не проходило дня, чтобы от генерала Врангеля Ставка или я не получали телеграмм нервных, требовательных, резких, временами оскорбительных, имевших целью доказать превосходство его стратегических и тактических планов, намеренное невнимание к его армии и вину нашу в задержках и неудачах его операций. Особенное нерасположение, почти чувство ненависти, он питал к генералу Романовскому и не скрывал этого…