„В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю. Командир 1-го Уманского полка полковник Жарков“. И поперек этого донесения читаю надпись: „В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель“.
Все слышат последние слова и словно не понимают: кого расстрелять? и за что?
— Это явное недоразумение, — говорю я Безладнову. — Его надо выяснить… это ошибка, — продолжаю.
— Какая ошибка? — спрашивает, скорее, отвечает мне он. — Красные?.. Ну и… расстрелять! — добавляет Безладнов.
На эти слова своего командира полка сотенные командиры, пользуясь равенством в чине… заговорили сразу же все, что это есть ошибка, недоразумение, что генерал Врангель не разобрался, торопясь к авангарду, что время у нас есть, это не спешно и прочее. И вдруг мы слышим от Безладнова, что „никакого недоразумения нет, это пленные, это приказ, и если приказ, то какой же может быть разговор?“
Мы слушаем его и не верим своим ушам. Всё это показалось нам таким диким, что становилось страшно за могущий быть произвол. Вокруг нас казаки слушают наш, уже довольно крупный, разговор и молчат. Насторожились и пленные. Они стоят тут же и всё слышат… Я беру себя в руки и начинаю действовать, чтобы спасти жизнь этих казаков. Донесение, по положению, находится в моих руках. Быстро подступаю к пленным и спрашиваю, кто они и как захвачены.
Наперебой, запальчиво отвечают, что они — казаки станицы Константиновской. Их вчера мобилизовали красные и насильно увезли из станицы; сегодня, когда завязался бой и красные отступили, они умышленно спрятались в подсолнечниках, чтобы не идти дальше с ними, и сами вышли к казакам; у них дома „закопаны“ винтовки, все их в станице знают — „только справьтесь об этом, станица ведь недалеко!“ — закончили они. Под полное одобрение всех офицеров и молчаливое созерцание казаков резко докладываю своему беспечному командиру полка, подчеркивая еще раз, что это ошибка и будет безумием расстрелять своих же казаков, таких же „белых“, как и мы.
— Я ничего не знаю. Мне приказано, и я исполню, — вдруг упрямо заявляет Безладнов, лежа на бурке.
Я смотрю на него и, еще не веря этим его словам, ищу еще что-то ему сказать особенно доказательного, чтобы внушить ему всю несуразность и жестокость его мышления.
— Да подождите хоть полчаса! Можно послать к генералу Врангелю офицера, чтобы выяснить всё это на месте! — совершенно не по-воински говорю ему, не как подчиненный ему офицер и его полковой адъютант, а говорю „как человек“ и как равный с ним в чине. А Безладнов отвечает мне уже решительно:
— Мне приказано, и я — исполню!
И на все мои доводы — вдруг говорит „о святости приказания начальника“. Тут я уже не вытерпел. И, передавая ему этот трагический листок донесения полковника Жаркова с резолюцией генерала Врангеля, заявил:
— Ну… действуйте теперь Вы сами… а я отхожу от этого дела.
Передав донесение — отошел в сторону, тяжело дыша. Мое такое заявление произвело впечатление на офицеров полка. Сотенные командиры заявили Безладнову: чтобы не было поклепа на один Корниловский полк за расстрел своих же казаков, они просят разделить пленных пополам, между нашим и Черкесским полком, и пусть каждый полк расстреливает „свою половину“. Конечно, это не был даже и соломонов суд… Услышав это, пленные казаки побледнели. Какой-то длиннобородый старик упал на колени в их кругу, поднял глаза к небу, заплакал старчески и начал широко креститься. Эту картину, по своей жути, трудно описать. Пленных разделили пополам между полками и повели… Я еще не верил в это. Мне казалось, что это был сон, и сон дурной. Но когда в тридцати шагах от нас раздались беспорядочные выстрелы, я быстро лег на землю лицом вниз, словно омертвелый… Через 5–10 минут слышу голос офицера, исполнившего приказание Безладнова. Прапорщик из урядников-пластунов, неискушенный человек, мешая русский и черноморский языки, он докладывал, что „насылу рострэлялы… у козакив дуже тряслысь рукы…“.
Выполняя последний долг христианина, я пошел посмотреть на несчастных. Они распластаны в густой крови, еще не остывшей. Вокруг них стоят казаки-корниловцы и тупо смотрят на трупы, а что думают они — неизвестно. 15 казачьих трупов валялись в беспорядке у западной околицы хутора Синюхина, а в 15 верстах от них, за пригорком — живым укором отчетливо видна была колокольня их Константиновской станицы, в которой были их дома и где жили их родители, братья, сестры, жены. Они больше уже никогда не увидят их.
Подвода, на которой были привезены пленные, сиротливо стояла тут же.
— А где же возница? — спросил кто-то.
Высокий сухой мужик-подводчик лет семидесяти, также мобилизованный в подводы, тот, что молился Богу, ничего не зная, стоял с пленными. Его машинально включили в группу и… также расстреляли. На биваке полка наступила жуткая тишина, словно перед грозой. Казаки разошлись по своим сотням, а мы, офицеры, ушли всяк в свои думы-мысли».
(Надо добавить, что отдавший приказ о казни пленных Владимир Арсеньевич Безладнов, будучи уже войсковым старшиной и командиром Корниловского конного полка, был захвачен красными в плен во время улагаевского десанта на Кубань в августе 1920 года и расстрелян.)
Вероятно, эта жестокость по отношению к пленным, только что мобилизованным красными, объяснялась тем обстоятельством, что Врангель в Константиновской чуть не попал в плен, а несколько казаков, оказавшихся в руках у красных, были зверски убиты. Офицер-артиллерист 1-й конной дивизии Сергей Мамонтов описывает этот бой:
«Мы стояли два дня в Константиновке (в станице Константиновской. — Б. С.). Наши офицеры играли в карты и редко выходили наружу… На третий день я поил в конюшне лошадей, когда услыхал выстрел, еще и еще. Я вышел на двор, и около меня цыкнула пуля. На краю плоскогорья стояла цепь, очевидно, красные. Стрельба усилилась. Мешкать было нельзя. Я оседлал всех лошадей, проклиная наших в хате, ничего не слышащих. Потом вихрем ворвался в хату.
— Красные!
Все вскочили, стали спешно одеваться и собирать вещи. Очень обрадовались, увидя оседланных уже лошадей. Стреляли уже по всему селу. Мы бросились в парк. Ездовые запрягали. Дивизия скорей выкатилась, чем вышла из Константиновки. Штаб Врангеля выскочил полуодетым. Несколько казаков попались в плен. Когда назавтра мы снова заняли Константиновку, то нашли их изуродованные трупы. Это очень озлобило людей, и пленных расстреляли».
В мемуарах Врангель о расстреле пятнадцати казаков из Константиновской не упомянул — за малозначительностью происшествия (если только об этих несчастных не говорилось в той восьмой части текста, которую барон сократил перед публикацией и завещал уничтожить).
В данном случае расправа, несомненно, была спровоцирована убийством красными в Константиновской нескольких пленных. Врангель, не разобравшись, в свою очередь приказал расстрелять взятых под Константиновской полтора десятка казаков, мобилизованных красными. Вряд ли он в этот момент подумал о том, что они никак не могли участвовать в убийстве пленных. Наверняка это сделали гораздо более отпетые таманцы из иногородних, для которых кубанские казаки были давними врагами. Казнь же этих пятнадцати несчастных, которые только и думали, как бы поскорее возвратиться к своим семьям, несомненно, очень скверно повлияла на настроение казаков. По сути, Врангель в тот раз расстрелял 15 потенциальных бойцов своей дивизии. Ведь кубанские казаки все-таки охотнее служили белым, тогда как иногородние практически поголовно были на стороне красных.
Надо сказать, что во время первого кубанского похода и в начале второго в Добровольческой армии принято было расстреливать пленных. В Ледовом походе добровольцев было всего порядка четырех тысяч человек. Они не имели никакой возможности охранять сотни и тысячи пленных красноармейцев, а тем более вести их с собой к Екатеринодару. Мобилизовывать же красноармейцев Корнилов и Деникин опасались, считая, что они при первой возможности поголовно перебегут к противнику. Беда Добровольческой армии, да и всего Белого движения в целом, заключалась в том, что его вожди оказались не в состоянии выдвинуть сколько-нибудь привлекательной программы. Лозунг продолжения войны с Германией, с которым выступали Корнилов и Алексеев, способен был вдохновить пленных красноармейцев только на скорейшее дезертирство из Добровольческой армии. Обещание созвать в некоем неопределенном будущем, «после победы над большевиками», Учредительное собрание, которое и решит все актуальные вопросы — земельный, рабочий, национальный и прочие — не могло всерьез увлечь ни один слой населения. Неудивительно, что социальная опора белых была во много раз меньше, чем у красных.
