„Каплю“, действительно, написали не Вы, а Евгений Воробьев. Я, когда вернулся из больницы, — разгляделся. А „Убиты под Москвой“ и „Крик“ — писали Вы? Я о них знаю только по критике, ибо вижу, в основном, те журналы, которые выписываю. „Неву“ и „Новый мир“ — вижу от случая к случаю.
К сожалению, я не могу Вам послать своей основной книги — сборника повестей и рассказов „Звездопад“, выходившего в „Молодой гвардии“ в 1962-м году. Нету меня этой книги. Один экземпляр остался, бо незапасливый дурак. Думал, года три книгу продавать будут, а она взяла и разошлась. Посылаю Вам книжку, собранную из рассказов, написанных на протяжении десяти лет. Не судите ее строго, там есть веши совсем наивные. Я учился и учусь писать на таких вот малютках, набиваю руку, что называется.
Спросите в библиотеке „Звездопад“ — более или менее все лучшее, что мне удалось написать, — собрано в ней. Скоро выйдет в Перми сборник рассказов и приложением к „Огоньку“ — книжечка. Будет это в марте, и я Вам охотно перешлю их, и буду ждать Вашу книгу. Мне хочется побольше знать о Вас.
Во 2-м томе нового журнала „Наш современник“ пойдет мой военный рассказ (если Лит [119]его не зарежет!). Это рассказ, над которым я бился несколько лет. Посмотрите его, если будет время, и черкните мне, если так же будет время, ибо вещь эта, для меня, очень важная. Я работаю над большой повестью уже несколько лет. Она называется „Кража“ и повествует о том, как у людей, у маленьких, украли детство и научили за это кричать „Спасибо любимому…“. Так вот рассказ „Два солдата“, о котором я Вам пишу, это разведка к повести. Он тоже о человеке, у которого украли детство, а душу — не смогли.
Ну, я чего-то расписался. Хотел коротенько. Из больницы я вышел. Начинаю помаленьку работать. Тоже собрал большой сборник рассказов в „Советскую Россию“. Редактор у меня О. В. Трунова. А у Вас кто? Может, она же? Желаю Вам хорошей работы. И крепко жму руку. Жду книгу и вестей.
Ваш В. Астафьев.
Поищите в 1-м номере „Знамени“ рассказ моего друга-сибиряка В. Сапожникова „Сивка-Бурка“. Это первая его вещь в центральной печати».
Ответ Воробьева:
«Дорогой Виктор Петрович!
Спасибо за хорошее письмо и книгу. Прочел пока только один рассказ „Старая лошадь“. Вещь сильная, впечатляющая, — вы человек богатый и щедрый сердцем. И очень русский Вы, что в наше окаянное время — великое достояние! Мне известно, что жить и писать с этим чрезвычайно трудно, но вы ведь знаете, что иначе нельзя, не стоит писать, а стало быть, жить. Черт с ними, с этой бандой верхушествующих в нашей литературе, всегда певших аллилуйю тому, кому надо было петь анафему, продававшихся оптом и в розницу за мишуру. Мы нищи хлебом, но зато „в моем сердце лежит сокровище, и ключ поручен только мне“, как сказал Блок. Это чувство радости за свою нерастраченность очень четко проявляется в лесу, на пустынном озере. Правда?
„Звездопад“ разыщу. Загляну и в „Знамя“ и напишу Вам о рассказе друга.
„Убиты под Москвой“ мои. И „Крик“ мой. Они входят в сборник. Я жду его денно и нощно, ибо одолели меня кредиторы, гоняются с палками уже. Я недавно написал повесть „Почем в Ракитном радости“. Это об обворованном детстве и юности чистого мальчика. Писал долго, мучительно и радостно. Журналы не взяли. Послать сейчас Вам свои книжки не могу: нету их. У меня когда-то вышли сборники рассказов „Подснежник“, „Седой тополь“ и „Гуси-лебеди“. А еще раньше в „Сов. России“ вышла моя повесть „Одним дыханием“ — вещь суетная, слабая, отвратная, ибо „хоть маленькая, да семья“…
Не знаю, как вы, а я пишу очень нудно и медленно. А тут еще чужбина, не свое, русское. Хотя леса тут — диво! И множество прекраснейших озер. О встрече в таком лесу я как-то написал рассказец. Он у меня под рукой, и я посылаю его Вам: этим хочу сказать, что мне не чужда Ваша преданность лесному бродяжничеству.
Ну, вот и отвел душу, как говорят. Давайте не терять связи. Мне кажется, что у нас есть, о чем пореветь в жилетку друг другу.
Шлю Вам искренний привет.
Ваш К. Воробьев.
28.01.64».
Астафьев — Воробьеву. 10 марта 1964 г.:
«Дорогой Константин!
Сегодня ночью я прочел твою повесть „Убиты под Москвой“. Прочел, побуждаемый руганью критиков, и надо сказать, что на сей раз критика „мал-мал ошибался, вместо ура — караул кричал“. Они тебя обвиняют в пацифизме, так вот считай, что они, хотя и по дурости, — сказали тебе комплимент. Все идет от незнания слова. Многие критики не знают русского языка (не родной он им), а уж иностранное узнать и вовсе им неохота, лень; вот они и бранятся словом „пацифист“, а браниться им нельзя, как нельзя было браниться в свое время словом „байронист“, о чем Федор Михайлович и толковал, в свое время же, революционерствующему Плеханову, этакому молоденькому ниспровергателю строев и понятий утвердившихся. Говорят, Плеханов очень потом краснел, когда отчитал его Достоевский, а наши-то уж и не знают, что краснеть можно. В штаны накласть, если прикрикнут — это умеют, а краснеть — краски нема, всю на лозунги извели.
В общем, меня ругали тоже пацифистом, а я взнялся на трибуну и поблагодарил за это, сказав, что „ненавижу смерть в любом проявлении, отрицаю войну в любом виде, и пока живу буду на том стоять, и называйте это каким хотите словом — иностранным — пацифист, или русским — жизнелюб“. Меня назвали после этого „политически недоразвитым“ и на том успокоились. То же будет и с тобой. Мне только жаль, что русаков талантливых клюют кривоклювые стервятники вроде Бровмана, и они же возносят до небес, выключают совершенно из сферы критической таких средних писателей, как Айтматов, и где-то судят о нашей литературе по таким „эталонам“, а „эталон-то“ серый, как пиджак. Я написал однажды об этом в „Лит. Газету“ и там перечислял тех, кого критика упорно „не замечает“, тратя время на Айтматова и иже с ним. „Литературка“ ответила, что да, де, бывает, но, мол, повесть „Алексей, сын Алексея“ как раз заметили и скоро дадим рецензию, а ее вот нету, и будет ли?
Был я недавно в Москве. Наслушался и наговорился. Многих писак спрашивал о тебе: „Читал?“ и почти все отвечали: „Нет!“ Вот так и живем. На нас идут сомкнутым строем, а мы, — как это у тебя в повести-то? — отвечаем „раздерганной ружейной пальбой“. Вот именно — „раздерганной!“. Разговаривал я с Михаилом Николаевичем Алексеевым — это хороший, порядочный человек и очень русский прозаик. А ведь ты, небось, не читал его романа „Вишневый омут“? Он непременно прочтет твоего „Алексея“ и еще кое-кто прочтет, и я думаю со временем дадут по зубам Бровманам разным, а то они ведь долбят тебя, пользуются безнаказанностью. Это они любят — лежачего бить, суки.
Ну, а ты клади на это с прибором.
Пишешь ты, голова, до завидного хорошо. Пишешь профессионально и чудишь кое-где не от скудости, а от щедрости таланта. Половина (вторая) повести этой проходит, как бы в бреду. Наверное, так и надо.
Я помню польский фильм „Сегодня ночью погибнет город“. Он без начала и конца, в нем нет главного действия и главного героя, в нем много вовсе не связанных между собой эпизодов. Его снимал (в это верится) человек, который и сам погибал под бомбежкой. И иначе этот фильм не мог быть снятым. Так и у тебя, когда бьют сверху и снизу, все происходит, как во сне, как в бреду; бывало в штаны нассышь и потом удивляешься, кто это тебе наделал сдуру?
И лица стерты, и события, и реальность вверх ногами, все сделано точно. Мне лишь показалась повесть недописанной, скомканной после того, как они (курсанты) расхуячили деревню, и как (потрясающий эпизод) солдат вел на штыке немца и кричал: „отдай, проститутка!“. И слова в конце повести точны, просты и потрясающи: „стерва… худая…“
Костя! Пришли скорее свою книгу повестей и рассказов, я чего-нибудь напишу о ней. Очень тебя полюбил, окаянного. И потому пишу тебе на „ты“. Чего величаться-то? Ты всего лишь на 5 лет старше меня и фронтовик тоже. Свой брат — славянин. Жаль, что ты живешь оторванно от России. У вас там побогаче, конечно, и все же неродное. У меня в Прибалтике, в Латвии, выходит книжка на латышском языке. Скоро (с 19-го марта) я буду уже в Ессентуках. Еду лечиться. Приложением к „Огоньку“ вот-вот выйдет моя книжечка, и я тебе ее пришлю. Письмо твое и рассказ „Первое письмо“ получил давно, откуда и узнал твою биографию.
