А у Есенина — глубины, и какие! Опять соприкосновение с подсознанием. Гений — богатство подсознания, подлинное творчество, это задействованное подсознание. На сцене вы воздействуете на сознание, причем зрительское, то есть усредненное. В этом ограниченность сцены. Театральный работник вынужден подделываться к условиям. И об этом я сужу на собственном опыте. Два раза тырнулся в театр и наелся, всякие дела с ним прекратил.

— А почему?

— Автор вынужденно свой текст упрощает, подделываясь под «законы» театра, где главный критерий — занимательность для усредненного зрителя. В театре так умордуют, что потом не вспомнить, через какую букву «корову» писать…

В прозе какой-никакой — ты хозяин. А в театре давит форма. «Мастера сцены» убедили всех, что драма — высшая планка. Отнюдь нет! Высший уровень русской литературы — это рассказ. Не повесть, не роман даже, а рассказ. Вот тут проверь себя, свое умение. Да, платят дешево, а писать ой как трудно. Попробуют хитрицы-мудрецы, и — фьюить, в драматургию, сами себя перелагать на сцену.

Но это я не о твоих, Серега, опусах. Дай бог тебе успеха. И чтобы зрители чаще обращались к Есенину, желали бы узнавать и почувствовать Рубцова. Дай бог! Я говорю о других вещах.

— А Есенина уже обсопливили так, что…

— О том и говорю. Сколько лет прошло, а разве мы творчество Есенина осознали? Во страна!«…Какого ж я рожна орал в стихах, что я с народом дружен. Моя поэзия здесь больше не нужна, и сам я здесь ни капельки не нужен». Трагическое пророчество.

Тайна того же Рубцова остается неразгаданной.«…Сапоги мои скрип да скрип под осиною…» Ну о чем это? Или стихи про грибы… А вот мелодия, ритм вроде простецкого стихотворения заворачивает душу, беспокоит…

Но Рубцов, он удивительный. У него такие, казалось бы, минимальные средства художественные… Ненавязчивое владение метафорой… Она не выпирает, не напрашивается, она живая и естественная. Вроде архаичные формы, а это вот — классичность настоящая…

Разговор наш о Рубцове подошел к концу, и мне вспомнилась запавшая в душу фраза Астафьева, произнесенная им на сороковой день после смерти поэта:

— Песню, которую не допел Николай Рубцов, никто уже не споет…

Что бы ни говорилось, десять лет прожитые Виктором Астафьевым в Вологде стали для него исключительно плодотворными. Его имя приобрело всесоюзную известность, он снискал признание и любовь миллионов читателей. Большинству из них импонировала правдивая основа и жизненность его произведений, нарастающая острота постановки животрепещущих вопросов в творчестве писателя. Больные проблемы, которых он касался, взрывали лирическую основу его прозы, свойственную ранним рассказам и повестям. В полной мере это можно было прочувствовать в «Царь-рыбе».

Драматизм и накал последовавших за этим повествованием новых произведений свидетельствовали о сложной, скрытой от посторонних глаз напряженной творческой работе, которой был одержим писатель. Говорят, людей талантливых ведет по жизни свой «внутренний голос», подсказывающий им правильный выбор в той или иной сложной ситуации. Он же нередко, на пути к какой-то неведомой для окружающих цели, побуждает человека к странным, иррациональным действиям. Речь здесь идет не о мистике, а о склонности людей творческого труда больше полагаться на интуицию и предчувствия, нежели на логическое мышление. К ним, безусловно, относится и Виктор Астафьев, поступки которого порой выглядели необъяснимыми.

Казалось бы, вот он перебрался из Чусового в Пермь, обустроился в новой квартире, получил признание городских властей и писательской общественности, обжил домишко в Быковке, где ему так славно работалось. И вдруг без какой бы то ни было видимой причины он принимает решение переехать в Вологду. Власть и коллеги по цеху обижены, жена в растерянности, но он непреклонен, он уже все решил. Тактичная и умная Мария Семеновна мужу не перечит, не только соглашается на этот переезд, но еще и находит силы, чтобы поддержать намерение Виктора Петровича, предварительно убедив и себя в целесообразности такого шага.

Еще один необъяснимый и неожиданный поворот прервал налаженную жизнь семьи Астафьевых в Вологде. Как это произошло, Мария Семеновна описывает в «Знаках жизни».

В тот памятный день у вологодских писателей проходило отчетно-выборное собрание. Заслушали доклад, выступления в прениях, новым членам организации, и ей в том числе, выдали писательские билеты. После поздравлений собрание покатилось дальше. Началось выдвижение кандидатур в руководящие органы Вологодской писательской организации. Естественно, что в числе других ведущих литераторов предложили избрать в правление и Виктора Петровича. Вдруг он попросил слово и сообщил своим коллегам о том, что в ближайшие дни он намерен уехать на новое место жительства, в Красноярск, а поэтому избирать его никуда не следует. Все в зале удивлены, Мария Семеновна — в шоке.

Виктор Петрович поступил именно так, как и сказал. Впрочем, не в его привычках было менять какое-либо решение. Жене пришлось не только в очередной раз смириться с обстоятельствами, но и, отложив хозяйственные хлопоты в Вологде, связанные с переездом, поторопиться следом за неожиданно уехавшим супругом, ибо вскоре после возвращения в родные края он серьезно заболел.

Помню, когда я узнал о переезде Астафьевых в Красноярск, то был настолько удивлен, что не удержался и спросил Виктора Петровича о том, чем было это вызвано. Ответил он спокойно, видно было, что решение принималось не вдруг:

— Тут не только тоска по родным местам. Я начал забывать язык своих земляков, односельчан-гробовозов…

Аргумент для писателя — более чем веский, но только спустя годы я окончательно убедился, что Виктор Петрович поступил совершенно правильно, хотя переезд и доставил тогда его семье массу переживаний. Перемена мест Астафьева, которая случалась в его жизни несколько раз, диктовалась прежде всего чисто профессиональными потребностями. Время от времени ему просто необходимо было вырываться из старого, становившегося тесным круга отношений, менять «приевшуюся» обстановку, чтобы раздвинуть сужавшиеся горизонты, яснее видеть творческие перспективы.

Астафьевы поселились в знаменитом красноярском Академгородке, расположенном на западной окраине города. Отсюда, с высокого берега, открывается прекрасный вид на Енисей и раскинувшуюся вдали родную Овсянку. Кстати, и в самой деревне Виктору Петровичу удалось купить избушку, буквально в нескольких шагах от дома его детства.

В моей библиотеке сохранились несколько книг и журналов 1980-х годов с произведениями Астафьева, которые были написаны им уже в Сибири. Прежде всего это журнальный вариант «Печального детектива» (Октябрь. 1986. № 1). В памятном автографе Виктора Петровича значится: «…мой первый роман… Виктор Астафьев. 31 января 1986 г.». Он называет «Печальный детектив» первым своим романом, как бы «забывая» о существовании раннего своего произведения 1956 года — «Тают снега».

На титуле сборника «Жизнь прожить» (М., 1986), включающего первое книжное издание «Печального детектива» и другие произведения, созданные в Сибири, Астафьев пишет: «Юре Ростовцеву — книжку целиком уже написанную в Сибири, со странным романом, который в русской литературе, где есть „Мертвые души“, „Капитанская дочка“, „Герой нашего времени“, „Очарованный странник“ и множество других шедевров, должен был проскользнуть стеснительно, бочком на полку, уставленную современной убогой литературой, а он начал задевать, локтями толкаться и привлекать к себе несоответствующее его уровню внимание. Странная жизнь и загадочный читатель! В. Астафьев. 26 марта 1987 г. Красноярск».

«Печальный детектив» довольно оперативно перевели и издали во многих странах Запада. Вышел он и в Дании. Бросалась в глаза обложка книги: на фоне провинциального городского пейзажа и местных жителей — большая отвратительная крыса. Художественное оформление этого издания датчане конечно же с автором не согласовывали. Виктор Петрович подарил мне его с такой надписью: «Юре Ростовцеву — книгу со зловещей крысой на обложке, надеясь и веря, что она еще не скоро съест разгильдяя и преступника под названием человек. В. Астафьев. 12 декабря 1988 г. Москва».