Но раз Новый год наступает, то хоть здоровья можно пожелать друг другу, уж не богатырского, а хотя бы на сегодня, а завтра, чего Бог даст.
У нас хорошая зима после длинной и прекрасной осени.
Сегодня — 15, солнечно и все буржуи на лыжах в горы, в лес, а наши рабы в очередь с сумками.
Я почти не работаю, замучило высокое давление, начинается уже с утра, с больной головой за стол не сядешь. Кисну. На сердце муторно. Ребятишки растут непослушные, учатся плохо, эгоистичны, совсем не понимают своего сиротского положения.
М. С. сдает совсем. Что с нами и с ними будет, один Господь ведает. Да уж что будет, то и будет. Из Союза писателей я вышел. Ну, их всех к!..
Целую — Виктор».
«Дорогие Юля и Женя!
И мы поздравляем вас с праздником, уже наступившим. Бог даст хоть вам весну и тепло. У нас продолжается зима и сегодня, в ночь на 2-е мая, выпал глубокий снег на с трудом распустившиеся подснежники и зазеленевшую чуть травку. Предчувствие беды и конца света, томящее нас и меня в частности, постоянно и гнетуще, обретает все зрительные уже формы. Не думал я, как и все россияне, что разрушение наше надвигается так скоро и будет столь стремительно. Все казалось где-то за дальней горою, а оно уже шло, двигалось вокруг нас и в нас самих, но мы всегда умели не замечать гадости и неприятности вокруг себя. В жмурки, как дети, играли, вот и доигрались.
Мне вчера стукнуло 67 лет! Это много, и хотя жизнь пронеслась, как на салазках и все под гору, была она все же ничего, насыщенная всякой всячиной, и приключения в ней были, но была и работа по сердцу, и счастье бывало, и горе, но главное — была природа, походы по лесу, по горам и весям, ночевки и рыбалки на реке, замечательные люди, все было.
Спасибо жизни! Может, она мне позволит и роман закончить, тогда и совсем удовлетворен буду бытием своим, хотя работа тягостна, изнурительна. Воскрешать войну и все, что было на ней и вокруг нее, задача для моего возраста почти непосильная. Но работа над первой книгой идет к концу, одолеть бы вторую и там уж третью, хочешь не хочешь, а делать надо.
Шолохов молодец был, в 26 лет начал свою Великую эпопею, вот она у него и получилась яркая, всесветлая, озорная, страшная, многокровная и полная художественной энергии, а на моей книге лежит мрак и усталость, неизбежные спутники возраста.
Ну, как Бог велит. Сам хотел „дозреть“, подойти ко главной книге, как велели большевики, „во всеоружии“, вот и подошел!
Уметь — мало что умею и кровь остылая, в сердце глушь, тоска и как переусердствую, а иначе работать не умею, сразу тошнота подступает, голова болит и кружится.
Прошлым летом я долго жил в Овсянке вместе с Полькой, чтоб М. С. легче тут было. Наша Поля скучать не даст и всегда грязная, как поросенок, вот и на фото выставила грязную чушку.
Сейчас она или точнее — бабушка заканчивает первый класс и говорит: „На фиг она мне, эта ваша школа, я играть хочу“. Ну, а как же потом-то? „А я замуж выйду и сразу на пенсию…“ Вот такой хороший план у человека!
Бабушке очень трудно с нею, да никуда не денешься, надо и эту лямку тянуть, пока живы, но что потом с ними будет? Со всеми ими и с наши детьми тоже? Вот породили общество! Никакой уверенности в завтрашнем дне, полное банкротство.
Ну, ладно, чего-то я разлился, а хотел-то всего лишь комментарий к фотке написать.
Бывайте здоровы! Съезд наш все переносят и переносят, значит, увидимся не скоро.
Обнимаю и целую вас обоих — Виктор.
2 мая 1991 г., Красноярск».
К письму приложена открытка с рисунком В. Каневского «Сойка». На нем — пометки Астафьева. К голодному птенцу с открытым клювом по стрелке приписано: «Это Женя», другая стрелка указывает на сойку с бабочкой в клюве и рядом надпись: «Это Юля». На обороте короткий текст: «Женя! Юля! Вот так вот вас изобразил художник и тут уж ни убавить, ни прибавить…
Нежно Вас обоих целую. В.».
«Дорогая Юля! Дорогой Женя!
Вот долеживаю я в больнице положенное, появилось у меня тут свободное время и решил вам маленько „прописать про свою жизнь“, как говорят у нас в деревне.
Жисть как жисть, идет и все в одном направлении. Отрешившись от всяких союзов и борьбы за несчастный народ и Родину посредством пустопорожней болтовни, решил я заняться делом наиболее необходимым этому самому народу и Родине, т. е. своим делом и думаю, что в этом и есть спасение — всякому своим делом заниматься, а коли сил достает, помочь ближнему своему заниматься этим же.
Закончив „Последний поклон“ — последние главы печатались в № 2–3 „Нового мира“ — все я лето, сидючи в Овсянке, отдал подготовке нового собрания сочинений. Молодое издательство „Сибирская книга“ решило издать меня наиболее полно, и для начала мы наметили 14 томов. Летом я писал предисловие, готовил комментарии к первым 4-м томам, которые должны выйти в 1993 году. Боюсь, что далее этого дело не пойдет, ибо пока мы замысливали издание, пока собирали первые тома, цены на бумагу, оберточные материалы так выросли, что молодому издательству их не выдержать, ведь уже и без того стоимость одного тома определена в 100 рублей, и больше им, наверное, увеличивать нельзя…
Несмотря на это я работаю над „Затесями“, началось печатание 1-й книги моего романа в „Новом мире“ № 10–12, и я набираюсь сил для работы над второй книгой, авось и начну, трудная предстоит работа.
Осенью, в сентябре, был я на рыбалке в промысловой бригаде, ловили точунка, дивную маленькую рыбку. Ну и красную рыбу ловили, попался осетр на 35 килограммов, сожрали его и стерляди поели досыта.
На удочку поймали мало, осень затянулась и рыба не катилась, но зато в августе я вместе с Андрюшкой и Женькой отвел душу, изловив килограммов 20 хариуса и сделав Женьку заядлым рыбаком.
Вот там, на последней рыбалке, я и получил обострение легких и пробовал дома лечиться, но тут подоспела уборка, и я добавил простуды… Но уже ничего, оклемался. Лишь только тяжело со всеми нами, особенно с ребятами, они, гаденыши, чем дальше растут, тем с ними тяжельше, даже со своими ребятами было вроде полегше, они хоть немного учились и слушались. Эти же, как бараны или свиньи жвачные, ленивые, вредные, поперечные, на каждое слово десять в ответ, а старший — вообще наглым хамом растет, видно в папу удался, Ришка вроде бы всякая была, но не такая же дрянь, а Полька та в прадеда удалась, в моего папу. Во легкий характер! Все ей нипочем, слова от нее отскакивают, одно отличие от прадеда худое, тот был чистюля и в обиходе своем и домашнем обращении, эта же неряха, вральман, лентяйка, но беспечна и весела. Что с нею будет? Да и с ним тоже? Завел уже шмару, дружит с нею в открытую, дома почти не бывает, приходит пожрать, поспать… да иногда бабушке нахамить.
Во, наказание нам на старости лет! Марья едва уже живая, но топчется и с утра и до поздней ночи. Не дай Бог падет, пропали мы все и в первую голову эти беспечные, беды своей не сознающие дети.
У нас стояла теплая, сухая и прекрасная осень и вот разом кончилась — сразу морозы, снег и зима. Может, оно так и лучше.
Вот так и живем. О жизни вообще-то не пишу, она, как и всюду, разбродна, неопределенна и зла. И нет надежды на поправку, и если Господь нас еще раз не простит и не пожалеет, видно, пропадать всем нам, остаткам горького народа русского.
А как вы? Я пробовал вам звонить, но то ли вы были на даче, то ли телефон наш в очередной раз барахлит, ничего у меня не вышло. И написать собирался давно, слава Богу, вот собрался.
Желаю вам обоим сносного здоровья, сносной зимы, покоя в доме и на Земле, хлеба на столе.
Обнимаем, целуем, я и Маня.
Ваш — Виктор.
5 ноября 1992 г., Красноярск».
Следующее письмо относится, очевидно, к 1996 году, так как в нем упоминается очерк «Разговор со старым ружьем», написанный в это время. Текст Астафьева расположен на второй странице, в конце письма М. С. Корякиной Капустиным. Виктор Петрович нарисовал адонис и сделал к цветку такую приписку:
