Юля, а теперь у меня опять к тебе докука. Есть у меня дочь — студентка пединститута. Она, как всякая современная дитя, ни хрена об себе не думает и не заботится, целиком полагаясь во всяк делах на родителей, за что потом огрызается на них. Так вот эта самая дочь Ирина, студентка пединститута, осталась в зиму без пальто и без обуви. Простыла уже и громко (чтобы я слышал!) сморкается и кашляет в своей комнате. Я ее, конечно, наматерил за легкомысленное отношение к жизни, а она, конечно, сказала: „Ну и что!..“ Дескать, пусть я пропаду, а вам от этого хуже будет. Все верно.

Короче, не поможешь ли ты. Юля, нашему горю? Памятуя, что у тебя какой-то завмаг и кто-то еще знакомый, я и решаюсь попросить тебя об одолжении. Нельзя ли этой дочери моей достать сапожки на невысоком каблуке 37-го размера и посмотреть пальто молодежного покроя с короткошерстным воротником или, в крайности, шубенку какую-ничто.

Деньги у меня есть сейчас, и я в любой день и час могу их перевести.

Мне опять неловко тебя просить, ибо знаю, что ты и без того человек занятой, но стервь-то эту, дочь-то, жалко тоже.

Ты уж позвони нам и скажи, возможно что-то сделать или невозможно, а если сие мероприятие очень хлопотно, тогда Бог с ним. Пусть греется, как хочет и в чем хочет — впредь умнее сделается.

За сигаретки большое спасибо вам — искурили их в праздник за милую душу.

Приезжайте к нам когда-нибудь. Неча по Абхазиям жариться и петухов ловить — надо Россию смотреть и треску магазинную кушать, с нее говорят… ум прибавляется. Я, правда, не заметил чего-то на русском народе этого — он уж скоко лет треской питается, а все дурнеет и дурнеет умом и пьет беспробудно.

Ну, всего Вам хорошего, милые люди, целую Вас обоих,

Виктор

Привет Вам от Марии и дочери Ирины, студентки пединститута, которая „царьского роду не ходила боса сроду“, а ноне вот сподобилась…»

«18 июля 72 г.

Дорогие мои друзья Женя и Юля!

Так уж получилось, что на пути во Сибирь не смог я вас навестить — из Быкова переехал прямо в Домодедово, и тут же улетел. Сейчас я уже вернулся в Быковку, на Урал, и даже выспался и восстановился немного.

Брат уже совсем плохой. Но самое угнетающее еще и то, что вокруг него все очень плохо. Баба евоная — быдло в прямом смысле, выносить долго ее и все, что вокруг — невозможно. Я и не мог долго вынести…

Единственная отрада в Сибири осталась — это Енисей. И хотя погода в Сибири худая, я все же и порыбалил, и насмотрелся вдосталь — обратно ехал до Енисейска на тихоходном местном судне, и кого оно угнетало, а меня наоборот — радовало. Надышался, насмотрелся, достал в Красноярске лекарства брату и двинул на Урал. Ведь мне так и не удается поработать, как следует, дома: все хлопоты да заботы, да всякие пустяки. Только здесь, в глуши лесов, я и могу еще принадлежать себе хоть немного. Уж по работе тоскую больше, чем по любимой женщине! Оную можно объехать, забыть и задавить в себе, а работа наша, называемая графоманией, неизлечима.

Погода здесь стояла до вчерашнего дня жаркая, но вчера была гроза, и потом потянуло холодом и моросью с родины моей — Сибири, и все умиротворилось, земля дышит, рыба стала брать, и я поймал харюзков хорошо.

Сегодня же и работать сел — пишу одну чудную, давно вынашиваемую вещь под названием „Ода русскому огороду“. Мне самому она по душе — это раздумье и печальное о себе, о земле, родившей нас, и о девочке в голубом платье, которая с детства следует за нами так и не встреченная, так и не увиденная, потому что есть она не что иное, как мечта о прекрасном, и мечта — это выдумка и неизлечимая тоска о чем-то опять же прекрасном — блажен, кто умеет выдумывать! Что был бы я, да и все мы без выдумки?!

А где вы? Наверное, уехали куда-нибудь из спаленной зноем Москвы. Дай вам Бог здоровья и радости! Не знаю, что еще написать, еще весь я собранный и душа моя все еще истерзана страданием, которое я испытывал, глядя на умирающего брата и на торжество зла и одичалости вокруг. Сибирь спивается и неуклонно дичает. Даже кержаки начали пить и курить, и сквернословить, и обманывать…

Куда дальше-то?!

Обнимаю и целую вас. До встречи в конце августа. Буду ехать на Украину…

Целую, целую — Виктор».

«7 апреля 1975 г.

Дорогие Юля! Женя!

Вот сейчас, буквально минут пятнадцать тому произошло маленькое чудо — с плеса, на котором мы с Женей рыбачим, унесло льдину, унесло вместе с нашими лунками… чьими-то брошенными мокроступами-самоклейками, с баночкой из-под политуры, с пустой бутылкой из-под дешевого яблочного вина, которое в большой моде средь нашего народа, здешнего в особенности…

А с вечера я пробовал рыбачить. Прямо против окон дома один здешний родом мужик поймал головля и язя — потчевал меня ухой. Это его лунки были ниже островка, в разлучье, сделанном речкой, на которое ты меня звал, и там он накануне нашего прихода хорошо половил крупную плотву. Вот что значит знать место!..

Ну, а вчера-то ни он, ни я ничего не поймали оттого, что все время драло и тревожило льдину против деревни. Дорожка по льду, которая вела в заречную деревню, оказалась против городьбы и конного двора. Вся льдина въерошилась… берег вспахало и подрыло раскрошенным льдом, и все деревенское плесо вкочь, кругами и пластушинами искромсало, будто грубо сшиты толстыми, белыми швами.

С вечера пошел дождь, проливной. Вообще после твоего отъезда стоял лишь один погожий день. Я взбудоражился, думая, что источники и небесные тверди обрели успокоение, взбудоражил Колю, и мы помчали на Сить, дабы доловить оставшихся после тебя, лютого хыщника, окуней, но только вымокли до нитки под дождем и ветром, вернулись к Коле домой, топили печь, сушились, даже водку для сугрева пили. Я-то, помня о своей бравой голове, выпил маленько водки, но много чая, отчего не мог уснуть до трех часов ночи. А Коля набрался, бабу мою, и без того пуганую, стал пугать по телефону, и утром я с автобусом уехал в Сиблу, топил печь, досушивался, потом принял снотворное и долго спал, вслушиваясь в свои легкие — воспаление меня, слава Богу, на сей раз миновало, но под правой лопаткой все же тупо болит, напоминая, что с хронической пневмонией особенно шутить не надо.

Маня моя в городе. Она извелась тут, думая об Иринке, и в общем-то и меня изводит своими горестями, заботами и хлопотами, которые часто сама изобретает, а я ей, глядишь, и помогну чего-нибудь совершить под ее напором. Хотели вот порадовать молодых, по доброте душевной на юг послали, а делать это, оказалось, нельзя, Ирина чуть не лишилась дитя первого из-за этого. Сейчас вроде бы все минуло. Да у них, у этих нонешних девок, все чего-то клином входит и выходит, избаловались поди-ко, изнежились или уж век такой хреновый? Не знаю. Я многого уже не понимаю.

Марья моя сулилась сегодня приехать. Вот уже скоро вечер — ее нет. Где она? Что? Не сшибла ли в стремительности своей чего? Не расшиблась ли сама? Она у меня вроде теперешней речки Сиблы, бежит, ворочает все на своем пути, бурлит, полноводится, пытаясь всем сделать добро, всяк собою обмыть, обласкать, а потом успокоится и недоумевает — это чего же наделала-то? А главное — зачем?

Дождь лил всю ночь. Спал я сносно. Снились мне какие-то покойнички, строем марширующие по улицам иностранного города, и среди них безликие, темные девки в разноцветных косынках и на высоких каблуках. Маршировать им тяжело. Мостовая булыжная, туфли подворачиваются, а они бредут, бредут. Во сне же я и понял, что покойники, да еще молчаливые снятся, в дождь не к лиху, а к успокоению.

Утром едва расходился. Истопил печь и сел работать, сделал немного, только беру разгон в новой главе, затем написал несколько писем — писал, писал — глядь с верхнего плеса пошла льдина, дыбится, ломается, кусты на пути гнет и режет.

Пообедав, я отправился на реку. Потихоньку пошел я по берегу к устью Сиблы, соображая, где потом и как можно будет рыбачить. Пришел к Сибле, она разлилась, затопила кусты, бушует грязная, взъерошенная, издали шумит, словно большой поезд на железной дороге.