– Слушай, дирижер, ты мне про море не рассказывай. Что тебе до соленой воды, если над ней не смыкаются снежные шапки гор, если не бегут к ней тайными тропками десятки рек? Да и название у этой стихии чужое: Черное. Оно и есть черное и грязное. А наше, родное, чистое, прозрачное, журчащее, священное и тоже, кстати, соленое. Слушай, как звучит бархатисто: Иссык-Куль. А Тянь-Шань, а реликтовые леса?

– Мась, что ты хочешь?

– Чтобы ты вернулся.

Марийка смотрит на него с упреком. К глазам, как обычно, подступают слезы, она начинает тихонько посапывать. Веский аргумент. Марат уже знает, что за этим последует: горькие всхлипывания, громкие рыдания, дорожки туши на щеках, красные глаза, перекошенные дрожащие губы. Марийка становится некрасивой, а виноват Марат. Это происходит каждый раз, куда бы она ни приехала. Жалобы, требования, слезы, бурные ссоры и столь же бурные примирения. Везде хуже, чем в Бишкеке. Конечно, везде хуже. Ведь в Бишкеке – она, Марийка. Учиться закончила, а к Марату не переезжает. Работает с детишками, ждет места в аспирантуре, хочет выводить балерин на большую сцену. Марат понимает, Марат ее любит, Марат ждет встреч. Хотя в последнее время – чуть меньше, чем раньше. Он ждет счастливых свиданий, прекрасных минут, а получает часовые истерики и истерзанные нервы.

– Что, что тебя здесь держит?

Разумный вопрос. Марат уже полгода в Одессе. Оркестр продолжает колесить, а он остался в филармонии. Мог бы и в Киргизской филармонии с тем же успехом дирижировать.

– Пойдем. – Марат хватает девушку за руку и быстро тащит вниз по Дерибасовской, стараясь из последних сил предотвратить развитие концерта. Сворачивает к Приморскому бульвару и резко останавливается.

– Вот, вот, почему я здесь.

От слез не осталось и следа. Все же Марийка – творческая личность, балерина, зрелище не может оставить ее равнодушной.

– Какая красота! Это театр?

– Да, оперы и балета. Ему уже сто лет.

– Какие скульптуры! Это что, музы, да?

– Да.

– Фантастика.

– Это ерунда. Ты бы видела, что внутри! Канделябры, светильники, бронзовые инкрустации, лепнина. Лепнина везде: вдоль лестницы, на ярусах, в ложах. А люстра, а занавес, а потолок… Там сцены из Шекспира, представляешь. Дух захватывает.

– Пойдем, пойдем посмотрим.

– Нельзя, – расстраивается Марат. – Закрыли на реконструкцию. Но как только откроют, меня сразу обещали из филармонии сюда первым дирижером перевести. И балетмейстеры тут, кстати, тоже понадобятся. Ты тогда при-едешь?

– Приеду, – серьезно обещает Марийка и даже приподнимает над асфальтом вытянутый носок, постукивает туфелькой, будто примеряет на себя новый танцкласс.

– Смотри, на этом пятачке – все, что нам нужно, – Марат показывает налево.

– «Дворец бракосочетаний», – читает Марийка, смотрит ласково на жениха.

– Как только откроется театр. Я обещаю.

Театр откроется через одиннадцать лет, но откуда им знать об этом…

– Ну, давай, музыкант, играй, – Толян с силой подталкивает Марата к инструменту, хочет поиздеваться, поднять на смех.

Марат шутить не расположен. Он уже достаточно унижен, измучен и оскорблен надеждами, мечтами, воспоминаниями, жизнью. Скидывает телогрейку, уверенно садится на шаткий, измазанный краской стул, держит осанку. Марат ставит ноги на педали, кладет пальцы на клавиши, прикрывает глаза. Как давно он этого не делал! Берет несколько нот. Инструмент не слушается, сипит, сопротивляется. Раздаются первые довольные смешки. Но Марат уже уловил величие антиквариата, его царственную скорбь по ушедшим временам. Он вбирает в себя настроение фисгармонии и выплескивает ей свою боль, свою рану, свой крик. Баха сменяет Гендель, за последними композиторами барокко звучат лирики Шопен и Вивальди, тяжелой поступью Бориса Годунова опускается на клавиши Мусоргский, машет лебедиными крыльями Чайковский, плачут с Маратом Рахманинов и Шостакович. Марат обрывает звук на пике эмоций, и воздух сотрясает пронзительная, оглушительная, гнетущая тишина. Марат еле сдерживается, чтобы не захлопнуть в немой ярости крышку инструмента, не раздавить педали, не выдернуть ручки настройки. Он надеялся, фисгармония подарит ему хотя бы мгновения гармонии с обманувшим, предавшим его миром. Как мог он так заблуждаться? Зачем позволил себе надеяться? Счастливых музыка делает еще счастливее, а несчастных – еще несчастнее. Ничто не напоминает прошлое так, как музыка. Марат это прекрасно знает. И теперь его обуревает нестерпимое желание разнести в щепки этот деревянный ящик, который вместо ожидаемого наслаждения от соприкосновения с прекрасным заставил его страдать.

Тишину нарушают тихие, неуверенные хлопки. Прораб растерянно изучает диковинного сторожа и ритмично постукивает ладонями. Оцепенение сменяется оживлением, радостным улюлюканьем, аплодисментами. Работники сухой смеси и краски тормошат музыканта, жмут ему руки. Талант ценен в любом обществе. Марат успокаивается, гнев улетучивается, слепая ярость испаряется, оставив после себя лишь горькое пощипывание в носу.

– Занесли, мужики? Порядок! – заглядывает в дом давешний знакомый Марата, в костюме. Это начальник службы охраны, почему-то он частый гость на стройке, в отличие от самого хозяина странного особняка. «Шефа» за несколько месяцев своей нехитрой службы Марат еще не видел ни разу. А Сергей, начальник охраны, приезжает часто, почти каждый день. Проверяет, осматривает, изучает, контролирует, но особо не шпыняет, относится к рабочим с уважением.

– Прикольная штуковина. Я такого рояля еще не встречал.

– Это фисгармония, – со знанием дела сообщает Толян, – а он, – кивает на Марата, – бренчать умеет.

– Играть, – укоризненно поправляет Митяй, а Марат снисходительно улыбается.

– Ладно, – торопится начальник охраны. – Показывайте, чем сегодня порадуете. Краны прикрутили?

– А… это… Инструмент-то куда девать? – интересуется Андрюха.

– А никуда. Пущай здесь стоит, что ему будет? – машет рукой Сергей. Андрюха понятливо кивает.

– Как здесь? В холле? – пугается Марат.

– А чем тебе холл не угодил? – насмешливо вопрошает «двубортный костюм».

– Да нет. Меня устраивает, а фисгармонии здесь, пожалуй, не понравится.

– А мы ее забыли спросить! – хохочет начальник охраны.

– Холодно здесь, а инструмент старинный. Развалится, играть перестанет, хозяин не обрадуется.

– Ладно, – «костюм» сменил настроение. – Завтра что-нибудь придумаем.

Дом опустел, отбыл на иностранном джипе Сергей, укатил на стареньком «Москвиче» прораб, рабочие поплелись к электричке. Марат пытается читать, но увлечься не получается. Гасит свет, вертится на кровати, считает овец. Бесполезно. Вскакивает с постели. Кивает собаке:

– Ладно, пошли. Спасем старушку.

Через две минуты возвращается, сдергивает простыню и направляется обратно в дом. Кряхтя и изрыгая проклятия, запихивает простыню под фисгармонию и целый час, по сантиметру, волоком перетаскивает тяжеленный инструмент в самую теплую комнату.

– Пойдем в комнату, там теплее, – гнусавит Андреа, плотнее закутываясь в махровый халат.

– Пойдем, я здесь потом сама уберу, ты ложись. – Алла отодвигает чашки с недопитым чаем. – Где тебя так угораздило? На работе продуло?

– Нет, – заходится в кашле… – под Биг-Беном.

– Где?

– На Пушкинской.

– На скульптуры ходила смотреть? Ну наконец-то выползла! – радуется Алка. – И какой он?

– Ледяной и без циферблата. Ничего интересного, как я и думала.

– А по-моему, ничего.

– Вот именно. Ничего. Растает и испарится без следа. Странное занятие – строить ледяные скульптуры. Несколько дней радости – и все, одни воспоминания.

– Бывает, некоторым суждены лишь минуты счастья. И они потом всю жизнь благодарны, – философски замечает подруга. – А ты как хотела?

– Я хотела, чтоб навсегда.

– Так не бывает.

– Бывает…