Рене начал работать в «Ла Вихии» с 1940 года. Сперва доставлял почту, помогал садовнику, а в 17 лет его сделали управляющим. Он обедал вместе с хозяином; ему было позволено входить в рабочий кабинет. «Правила в доме Хемингуэя были простые: уважайте других. Будьте вежливы. Когда нужно быть сильными — будьте сильными. Когда нужно быть резкими, будьте резкими. Когда стреляете — стреляйте без колебаний. Смотрите людям в глаза. Если случится пожар, сперва спасайте рукописи, потом картины. Когда Папа работает, не шумите». «Я очень много узнал от Папы, когда был молодым. Он учил меня жизни — как друг, как мужчина. От него я научился любить животных. Я научился любить жизнь».

Вильяреаль описал интерьер и быт усадьбы. Огромная гостиная, вся в картинах, чучелах и книжных стеллажах, рядом такая же библиотека. Книги всюду, даже в ванной — на английском, испанском, французском и немецком, из любой поездки хозяин привозил новые. Читал в гостиной, в большом мягком кресле, рядом скамеечка для ног, столик с напитками. Единственная комната без книг — столовая, которую украшали картины и среди них любимая «Ферма» Миро. На столе бутылки: бурбон, скотч, джин, минеральная вода; проигрыватель играет Бетховена, Чайковского, Андреса Сеговию или Луи Армстронга, окна в сад всегда распахнуты. В кабинете удобный рабочий стол, масса фотографий. Но работал хозяин обычно не там, а в спальне: либо писал карандашом, лежа в постели, либо стоя (босой, в нижнем белье) печатал на машинке, укрепленной высоко на полке. «Он что-то бормотал, глядя в окно или на картину Хуана Гриса. Он говорил: „Тебе, наверно, кажется, что я псих и разговариваю сам с собой. Когда-нибудь я тебе это объясню“».

Спальни у хозяина и хозяйки были отдельные. Хозяин просыпался в полшестого или в шесть, шел в ванную, уставленную лекарствами, измерял давление, взвешивался, на стене записывал результаты. Завтрак в постели: грейпфрут, тост, яйца, чай. Работало полудня. (Не вяжется с образом пьющего человека? Но не стоит путать наших пьяниц с американскими.) Днем — первые порции алкоголя, прогулки, развлечения. Вечером гости: кинозвезды и матадоры, местные баски. Вечеринки затягивались иногда на несколько дней. «Вся Гавана знала Папу, называли его просто „мистер“ или „Американо“». Он помогал людям — давал деньги и посылал цветы на похороны. Вильяреаль рассказывает случай: человек просил денег на похороны матери и получил их, а через месяц пришел с той же историей; Хемингуэй сказал: «Вы похоронили мать в прошлом месяце», но деньги дал за «прекрасную актерскую работу». Правда, этот эпизод почти дословно совпадает со старым рассказом «Мать красавчика»…

Вероятно, Хемингуэй очень тепло относился к Вильяреалю, но в романе о тех годах лишь вскользь упомянул о нем, а о других «сынках», Менокале и Мустельере, не вспомнил вовсе. Он любил другого, любил страстно — «меня с Бойзом, думал Томас Хадсон, связывает теперь такое чувство, что ни один из нас не хотел бы пережить другого… Когда они уходили в море, Томас Хадсон и там думал о Бойзе, о его странных привычках, о его отчаянной, безнадежной любви. Он вспоминал, как увидел его в первый раз», — и был любим, и в «Островах в океане» описал эту любовь, взаимную, но все же мучительную, ибо она омрачена страхом вечной разлуки, с такой душераздирающей нежностью, какой не удостоилась ни одна из его женщин, романных или живых.

«Он вспоминал, как увидел его в первый раз, когда тот был еще котенком и играл со своим отражением в стеклянной крышке табачного прилавка в баре, что был выстроен в Кохимаре прямо на утесах, высящихся над гаванью.

И тут-то котенок подбежал к нему — бегом промчался через весь бар — и стал тереться о его руку и выпрашивать креветку.

— Они слишком большие для тебя, котеныш, — сказал Томас Хадсон. Но все же отщипнул пальцами кусочек и подал котенку, и тот, ухватив его, побежал обратно на витрину табачного прилавка и стал есть быстро и жадно.

Томас Хадсон разглядывал этого котенка с его красивой черно-белой расцветкой — белая грудь, и белые передние лапки, и черная полумаска на лбу и вокруг глаз, — наблюдал, как он рычит и пожирает креветку, и спросил наконец, чей это котенок.

— Захотите, ваш будет».

«Кот мурлыкал, но Томас Хадсон этого не слышал, так как мурлыканье у него было беззвучное, и, держа письмо в одной руке, он пальцем другой притронулся к горлу кота.

— У тебя микрофон в горле, Бойз, — сказал он. — Скажи, ты меня любишь?

Кот легонько месил его грудь лапами, только чуть задевая когтями шерсть толстого синего свитера, и Томас Хадсон ощущал ласково разлитую тяжесть его длинного мягкого тела и под пальцами чувствовал его мурлыканье».

Симонов, после смерти Хемингуэя узнав, что в его доме живет множество кошек, был неприятно удивлен: это не вязалось с мужественным образом, Бате Хему больше подошла бы огромная собака. Собак Хемингуэй любил и в «Ла Вихии» они были, но маленькие и, как правило, беспородные: «Негрита, небольшая черная сучка, уже слегка посветлевшая от возраста, хвост у нее торчал закорючкой, а тонкие ножки чуть не сверкали, когда она с таким увлечением прыгала; мордочка у нее была острая, как у фокстерьера, а глаза ласковые и умные». Усадьба была полна зверья: куры, утки, корова, бойцовые петухи. Но царствовали кошки. В 1942 году их было 11, спали они в гостевом бунгало (фаворит Бойз — в постели хозяина), ели мясо, лососину, пили парное молоко, ходили где хотели днем и ночью: двери специально держали приоткрытыми. Им прощались и порча мебели, и кража продуктов. В библиотеке Хемингуэя была масса специальной литературы о кошках, он покупал все новинки в этой области, изобретал приспособления для кормления, следил за рационом, только что роды не принимал.

Карлен Фредерика Бреннен написала книгу «Кошки Хемингуэя», много о них рассказал Фуэнтес. Но никто не мог написать о них так, как сам Хемингуэй: он, оказывается, умел говорить о зверье не только с точки зрения убийства. «Принцесса, бабушка всех этих котов, интеллигентная, деликатная, очень принципиальная, аристократичная и необыкновенно ласковая, не выносила даже запаха кошачьей мяты и бежала от нее, точно страшась гнусного порока. Принцесса была такая деликатная и аристократичная кошечка, дымчато-серая с золотыми глазами и утонченными манерами, и держалась с таким достоинством, что в свои периоды течки она могла служить иллюстрацией, объяснением и наконец обличением тех скандальных историй, что случаются иной раз в королевских фамилиях. <…> У Дяди Волчика, который был столь же глуп, сколь красив, это могло происходить от тупости или косности — он никогда не решался сразу попробовать что-нибудь непривычное и без конца подозрительно обнюхивал всякую новую еду, пока ее не съедали остальные кошки и ему ничего не оставалось». Бойз был особенный: ел овощи и фрукты, не обращал внимания на других котов, для него существовал только его друг. «А меня с Бойзом, думал Томас Хадсон, связывает теперь такое чувство, что ни один из нас не хотел бы пережить другого. Не знаю, думал он, часто ли случалось, чтобы человек и животное любили друг друга настоящей любовью. Наверно, это очень смешно. Но мне не кажется смешным». И многим не кажется: Бреннен убеждена, что именно смерти Бойза, прожившего с Хемингуэем 15 лет, тот в конце концов не смог перенести.

Но даже Бойз, к сожалению, не мог удержать друга от алкоголя. Марта уговаривала мужа приехать к ней — он писал, что «не видит смысла». В марте она приехала сама. Муж выглядел больным и разбитым, плакал. Видимо, ей удалось убедить его, что, оставаясь в усадьбе один и без дела, он погибнет, так как через две недели он заключил контракт с «Кольерс» на статьи о британских ВВС. Приехали в Нью-Йорк, она отправилась 13 мая на судне с грузом динамита, он летел самолетом 17-го. Перед отлетом зашел к писательнице Даун Пауэлл, у той была кошка, Хемингуэй ласкал ее, говорил о своих котах, беспокоился, что с Бойзом что-нибудь случится. На аэродром его провожал Патрик. Он улетел в Европу, так, похоже, и не узнав, что едва не стал агентом очередной разведки.