Действительно, через окно долетал до нас запах гари.

— Чувствую, но не верю, все еще не верю.

Бася иронически усмехнулась.

— Поверишь, когда с нами сделают то же самое. Впрочем, идем на улицу — увидишь.

Мы вышли. Труба первого крематория пылала. Кроваво-красные клубы огня и сажи вырывались из нее.

— Теперь веришь? — спросила Бася. — Смотри, горит этот красивый мальчик и пожилой господин, похожий на одного из моих учителей, понимаешь, горят люди…

Да, я видела, как они шли, видела, как вошли, теперь вижу огонь… И все же не верю, не могу поверить…

Надо было подумать об обеде. В глубине барака, где работала Зося, стояла печь. Варить пищу запрещалось, и это делалось тайком. Когда приближался кто-нибудь из начальства, подруга, стоявшая в дверях, предупреждала условленным знаком, и мы всегда успевали припрятать горшки. Весь барак был увешан мешками — можно было среди них укрыться.

Парни из мужской эффектенкамер напротив нашего барака уже заметили присутствие женщин. Случалось, что кто-нибудь из них забегал к нам на минутку, чтобы сообщить, откуда прибыл последний транспорт, когда будет следующий, рассказать, что узнали из последних сводок, подслушанных в кабинете шефа.

Я пошла к Зосе под предлогом, что надо отыскать затерявшийся мешок. Необходимо всегда наготове иметь какую-нибудь отговорку на случай встречи с шефом или ауфзееркой.

Зося варила обед. Она выменяла хлеб из посылки на картошку и была страшно горда, что готовит нам суп.

— Знаешь, Кристя, тут был этот, в очках, тот, врач.

Спрашивал о тебе.

— С чего это обо мне?

— Говорил, что вот у вас есть одна такая, которая пишет стихи, и что он хотел бы прочесть их.

Она смотрела, какое впечатление произведет на меня эта новость.

— Знаешь, у тебя отросли волосы не меньше чем на пять сантиметров…

Она наклонилась надо мной и смерила мои волосы пальцами, при этом не скрывая удивления, почему я не проявляю никакого интереса к ее словам.

— И обед будет горячий… Ну что же ты не радуешься?

— Слушай, Зося, рядом горят люди… Я видела, как они шли, я видела мальчика, который вел за руку мать.

— Эту воду от картошки я солью, у меня есть бульонные кубики — будет суп.

— Зося, ты сошла с ума! Разве ты не слышишь, что я тебе говорю?

Она помешивала что-то в горшке, стояла спиной ко мне и не поворачивалась. Я повторила вопрос.

Зося стремительно отвернулась и бросила ложку.

— Не хочу ничего слышать. Хорошо, что в моем бараке нет окна. Сижу здесь и варю. Когда кто-нибудь приближается, я делаю вид, будто проверяю мешки. Не хочу знать, что здесь происходит. Не хочу, понимаешь? Я хочу остаться в живых.

— Хорошо, Зося, я не стану больше говорить об этом, но все равно легче тебе не будет. Мы можем отворачиваться, можем стараться не помнить, но ведь в нескольких шагах от нас сжигают людей, от этого никуда не уйдешь. Это вытесняет из нашего сознания все остальное.

— Но пойми, нет у меня такого сознания. Я нормальная. До сознания нормального человека не доходит, что все это существует.

— А эсэсовцы, обслуживающие крематорий, лагерь?.. Они существуют? Они нормальны?

— Они ненормальны. Это преступники, выродки, садисты. Они только по внешности люди.

— Но ведь выродки могут быть в каждом народе.

— Лучше ешь суп!.. Я хотела бы, чтобы ты поговорила с Вацеком, но как это устроить? Ты знаешь, он организовал повозку для больных, все сам достал. И всегда-то он улыбается, а ведь он здесь уже три года.

— Видно, тебе очень хочется меня сосватать.

Гонг возвестил конец обеда. Я вернулась в канцелярию. Пахло валерьяновыми каплями. Нервы у многих все-таки не выдерживали…

После работы мы отправились в зауну. У каждой из нас было теперь свое полотенце и мыло. Мы стояли голые под душем и наслаждались теплой водой.

— Жизнь прекрасна! — радовалась Бася, громко крича, чтобы я ее услышала сквозь шум воды.

Только час назад все было так страшно, и вот уже крики радости…

— Потри мне спину, — просила Бася. — Много следов от чирьев?

— У Ирки больше, — утешала я.

— Может быть, и они когда-нибудь исчезнут…

— Исчезнет все вместе с нами, — отозвалась Таня из-под соседнего душа.

Она сказала это по-польски с русским певучим акцентом и убедительно, как всегда. Таня в лагере выучилась говорить по-польски.

Вдруг холодный воздух ворвался в душевую. На пороге стоял эсэсовец без пиджака, в фуражке, со шлангом в руке и грозно смотрел на нас. Некоторые девушки начали визжать. Он разразился диким, безумным смехом и стал поливать нас холодной водой.

Теперь визжали все, прижимаясь к стенам, а он гонялся за нами, размахивая шлангом. И все выискивал взглядом тех, которые особенно стеснялись, и на них направлял холодную струю. Мы убежали в следующую комнату, где лежали наши вещи. Торопливо натянули на мокрое тело платья.

— Ну, видишь, как жизнь «прекрасна»! — обратилась я к Басе. — Она зависит от первого попавшегося выродка. Сегодня он развлекается водой, а завтра пустит газ, все зависит от настроения.

Бася смеялась надо мной.

— Ты только забываешь об одной мелочи, мы не просто в концентрационном лагере, нет, мы в «фернихтунгс-лагере». Неужели ты об этом забыла? Ждешь, что тебя здесь обласкают? Вымылась — и будь счастлива. Ведь совсем недавно кружка воды казалась нам недостижимой мечтой.

— Ты права, Бася. Теперь, когда я не голодная и не вшивая, ко мне уже возвращается чувство человеческого достоинства, а они нас так унижают.

— От этого есть лекарство. Не смотри на фашистов как на людей. Воспринимай их как зверей, так ведь оно и есть по существу. Мы во власти диких зверей. Старайся не попадаться им на глаза, а если не удается — научись смотреть на них с презрением.

Мы лежали на нарах. Зося слезла со своего яруса поболтать с нами перед сном. Обсуждали меню обеда на следующий день — мы вели хозяйство втроем. Если задерживалась посылка одной из нас — приходила другой. Так кооперировались все. Теперь мы не голодали.

А в лагере по-прежнему царил голод, и эпидемия дурхфаля принимала все большие размеры.

Вокруг шумели вечерние разговоры. Кто-то рассказывал о совершенно неправдоподобном факте, будто какая-то из политических заключенных, полька, отправлена в карантин перед освобождением. Трудно было поверить этому, настолько это было замечательно.

Со всех коек неслись вздохи. Вздохи зависти, восторга… Значит, это все-таки возможно?.. Значит, все-таки удается отсюда выйти? Может, начнут освобождать и других? Может, положение за проволокой настолько изменилось?..

— Что-то делается теперь на свете? — вздыхала на своей койке наша машинистка, мать семерых детей, из которых старшему было четырнадцать лет. Это была самая уравновешенная женщина, самая спокойная из всех нас. Несмотря на преклонный возраст, она работала больше других.

— Мужчины слушают радио в кабинете шефа. И мы должны попробовать, — предложил кто-то.

— Вацек говорил, что ждут транспорт итальянских евреев, — сказала Зося, гордясь тем, что раньше других знает, какой будет транспорт.

— Значит, надо готовиться к новой муке, — вздохнула я.

На другой день мы проверяли вещевые мешки цугангов. В зауне эти мешки подвергались санобработке. Они были навалены в комнате, прилегающей к большому «залу» зауны. Вдруг я услыхала движение в «зале». Туда небольшими группами входили люди. Мужчины, женщины, дети — измученные, разбитые, садились прямо на цементный пол. Они разговаривали по-итальянски. Я увидела девочку лет семи с оливковым цветом лица, огромными темными глазами и длинными черными локонами. Я не могла оторвать от нее глаз. У нее были гармоничные, прелестные движения. Она с любопытством оглядела «зал», затем взмахнула над собой скакалкой и перескочила несколько раз через веревку. Она не видела удрученных, искаженных отчаянием лиц, не знала действительного назначения места, в которое попала. Видно, она нашла, что обширный «зал» подходит для игры. Со всей доверчивостью ребенка, для которого мир еще является безграничным пространством для развлечений, она грациозно прыгала через скакалку.