С сестрой, которая приехала в Италию, чтобы быть ко мне поближе, мы теперь, кажется, видимся реже, чем когда жили в Австралии. Я знаю, что она работает продавщицей в ювелирном магазине на Пьяцца санта Кроче, что она поправилась на двенадцать килограммов, но я так поглощена собой, что ничего больше не замечаю. Иногда она ездит с нами на море, сидит на заднем сиденье машины и глотает орешки в шоколаде, а Джанфранко дразнит ее по поводу фигуры.

Мне не нравится быть тенью Джанфранко, и постепенно меня начинает раздражать то, что после долгой тяжелой работы в ресторане он предпочитает компанию своих друзей-мужчин, карты и виски, а я всего лишь сижу рядом, как трофей. В минуты оптимизма я стараюсь относиться философски к тем часам, когда остаюсь в одиночестве во Флоренции или в его деревне, пока он встречается со старыми друзьями, уезжает по делам или просто исчезает. Я понимаю, что сама выбрала этого мужчину и такой стиль жизни, понимаю, как мне повезло.

И все же меня все чаще переполняют бессилие и непонимание, как во снах, когда ты бредешь по болоту и к ногам прилипает промокшая тяжелая одежда. Я так влюблена, что выбросила свои противозачаточные таблетки и сделала завивку на своих светлых волосах, чтобы они стали похожи на новую прическу Джанфранко. Я глажу его рубашки, мучаюсь, присутствуя во время бесконечных разговоров о людях и местах, которых не знаю, когда слова проносятся мимо ушей. Но я спокойна и терпелива. Лежу в кровати на Виа Остериа дель Гуанто и прислушиваюсь к звукам моторино,сворачивающего на нашу узкую улочку. Но ночь сгущается, потом уходит, а Джанфранко все не возвращается. Я терзаю себя подозрениями, выдумываю всякое; прокручиваю в голове прошедший день и придираюсь к мелочам — может, я чем-то обидела его, как-то подвела? Должно же быть что-то, что я сказала или сделала, и в результате он теперь ценит меня меньше, делает вид, что я не существую, отталкивает меня, смотрит словно сквозь меня, не отвечая на вопросы, хотя каждая клеточка моего существа трепещет от обожания. Мне кажется, что я стала другим человеком.

Предыдущей зимой, еще до нашей встречи, Джанфранко научился кататься на лыжах. Новая подружка — не причина отказываться от новообретенной страсти, и он заявляет, что я тоже должна научиться. Мы идем в один из самых шикарных флорентийских спортивных магазинов, чтобы купить мне горнолыжную одежду. Я никогда в жизни не каталась и не испытывала никакого желания начинать, поэтому понятия не имею, что требуется, но он с привычным знанием дела выбирает для меня обтягивающие брюки, водолазку на молнии и такой милый пуховичок, что у меня чуть слезы из глаз не льются, перчатки из мягкой кожи и уютную шерстяную шапочку, лыжные ботинки и красивые блестящие новенькие лыжи. Примерив этот роскошный костюм, я вижу в зеркале незнакомую женщину. Джанфранко платит, но я не знаю, вычтет ли он потом эти деньги из моей ежемесячной зарплаты. (Мне всегда казалось, что я получаю слишком много — два миллиона лир! Эта сумма выглядела нереальной. Учитывая, что Джанфранко платил за все, о деньгах мне беспокоиться не приходилось.)

Мы начинаем ездить в Абетоне каждую среду. Эта деревушка — зимний горнолыжный курорт для флорентийцев — расположена высоко в Апеннинах над Пистойей, в полутора часах езды от Флоренции. Склоны для катания тянутся через четыре долины, а трасса для беговых лыж проходит через еловые, лиственные и сосновые леса. По горам рассекают фигурки на лыжах, и вокруг такая красота, что, даже не успев ступить на снег, я убеждена, что мне здесь понравится.

В реальности, конечно, все совсем иначе. Джанфранко учит меня основам, после чего изящно уплывает вдаль и исчезает на фоне снежного ландшафта. Я в первый день только падаю. Меня ужасают моя неуклюжесть, отсутствие координации — меня, десять лет занимавшуюся балетом, звезду классов по аэробике, которая до сих пор может сесть на шпагат! Позорно рухнув на снег, я чувствую, как меня наполняет уныние. Теплое вино с пряностями в гостинице, где мы позднее встречаемся с Джанфранко, слегка приободряет меня, и к следующей среде я морально готова снова опозориться при всех.

На обучение такому сложному виду спорта, как горные лыжи, у меня всего один день в неделю, и это значит, что прогресс происходит медленно — очень медленно. Каждую среду я почти весь день падаю и жду не дождусь, когда же кончится это ужасное испытание. Джанфранко все это кажется очень забавным. Мы всегда выходим на трассу вместе, и он терпелив, пока я не впадаю в уныние. Тогда раздельное катание представляется самым разумным выходом, и он уезжает.

А потом, в самый последний раз нашего приезда, когда зима уже кончается, а снег стал более тонким и неровным, что-то вдруг происходит, и у меня получается. Я выбрала трассу, идущую между деревьев и испещренную крутыми склонами, с которых я, как правило, скатываюсь. Солнце танцует в ветвях и ослепляет; впереди простой гладкий отрезок. Я осторожно набираю скорость, моя уверенность крепнет, и я успешно огибаю деревья, ноги подчиняются — и вот вдруг я уже лечу, ощущая текучий ритм и спокойную, прозрачную плавность. Это одна из самых потрясающих минут в моей жизни.

Мой итальянский постепенно становится лучше, но все же мне мешает ограниченный словарный запас; меня раздражает невозможность выразить себя, озвучить свое мнение. В первый год меня все считают уступчивой тихоней. Мне же хочется закричать, что на самом деле я сильная, жизнерадостная, люблю поспорить, поговорить, что в Австралии женщины обычно не сидят часами, ничего не делая, пока их партнеры охотятся, играют в карты и пьют с друзьями.

Ближайший друг Джанфранко — официант из «Веккья Тоскана», он женат на русской. Мы ходим к ним обедать, а после обеда мужчины на целый день включают телевизор и садятся смотреть гонки «Формулы 1» или обожаемый кальчио— футбол. Отупев от послеобеденных ликеров, я сижу в полутемной гостиной и слушаю рев автомобилей, нарезающих круги; воздух густеет от сигаретного дыма. Ольга, чья неразговорчивость, возможно, так же обманчива, как и моя, не пытается завести со мной женскую беседу; мы сидим, уставившись в экран.

Раймондо — официант с моржовыми усами — ушел из «Антика Тоскана» и теперь работает у нас. Он стал моим союзником. К нему я прихожу, когда глубоко рассекаю себе палец, а не к мужчине, с которым живу, — тот уже третий день, как объявил мне бойкот. Мы делаем разрезы для завязок на наших свежевыстиранных белоснежных фартуках. Мой маленький разделочный нож, только что наточенный, как масло прорезает сперва накрахмаленную ткань, затем мой палец. Кровь хлещет фонтаном. Я едва чувствую боль, но через несколько секунд палец начинает мощно пульсировать; пытаюсь перевязать рану бинтом из подручных средств. Потом приходит Раймондо и тут же берет ситуацию в свои руки: организует нам замену на час, а сам везет меня в ближайшую больницу.

Время обеда, Джанфранко сидит за столом с партнерами и обсуждает блюда дня. Я стою перед ним с окровавленным пальцем и сообщаю о том, что случилось и куда меня сейчас повезут. Я стою и жду, что он меня обнимет и простит все воображаемые измены, которые я якобы совершила, вспомнит, что любит меня. Но вместо этого его глаза, похожие на маленькие черные камушки, впериваются в меня, и я понимаю, что это происшествие еще сильнее отдалило его от меня — это случилось так некстати, и виновата я сама, беспечная и глупая. Его презрение ко мне усиливается. Он не говорит ни слова, и Раймондо тихонько уводит меня.

Со временем я ощущаю себя в Италии все увереннее, и неизбежно наши отношения начинают рушиться. Этот болезненный процесс растягивается на много месяцев, в течение которых Джанфранко решает, что я ему изменяю. Изменяю! Я так дико влюблена в него, что сама идея этого абсурдна почти до смеха, вот только наказание слишком жестоко. Моя сестра вернулась в Австралию, и мне не на кого больше положиться, кроме Джанфранко.