Ох ты ж простая душа! Как у тебя все легко и просто, Мартыныч.

Да и репетиция не помешает. Опять же заодно посмотрим, как народ отреагирует на спасение семьи Годуновых – это тоже немаловажно.

– Мы с царевичем к ним выйдем и все поясним, – добавил я.

– А с боярами что? – спросил оставшийся позади нас Зомме.

– Я ж повелел – смерть им! – зло выкрикнул Федор, оборачиваясь к Христиеру.

– В полку Стражи Верных палачей не водится, – напомнил я, остужая его пыл. – А теперь пойдем в твою светлицу, и я тебе обо всем поведаю.

Шли мы через трапезную. Я бы с удовольствием выбрал иной путь, но с женской на мужскую половину терема была только одна дорожка.

Крови там по-прежнему хватало, да и покойники по большей части продолжали лежать на своих местах. Разве что мои ратники успели аккуратно водрузить на обеденный стол тело Квентина – последнего защитника Федора.

Лица шотландца убийцы не задели, и сейчас оно – бледное и чистое, без единого пятнышка крови – представляло разительный контраст с остальным телом, сплошь залитым кровью, и разодранной стрелецкими саблями одеждой.

Рубленых ран видно не было, только колотые, зато в избытке. Считать не стал – тут и глядеть-то больно, – да и какой смысл.

«Чуть погоди, дорогой пиит, – мысленно попросил я его и твердо пообещал: – Всего через несколько часов я рассчитаюсь за каждую из твоих ран», – и повернулся к связанным стрельцам, валявшимся прямо на полу подле ног Сутупова и двух бояр.

Последних все-таки уважили, усадив на откидную лавку в углу.

Я присмотрелся и увидел среди лежащих стрельца, который помог мне сэкономить несколько драгоценных секунд там, у крыльца.

– Как звать? – спросил я его.

– Снегирем кличут, – отозвался он.

Повернувшись к своим ратникам, я распорядился:

– Этого развязать и отпустить.

– Он же со всеми прочими был, – растерялся Самоха.

– Был с ними, а помог мне, – пояснил я. – Исполняй.

В это время Федор вырвал свою руку из моей и метнулся к Голицыну.

Хорошо, что у него не было сабли – та, которой Годунов дрался, осталась в светлице у Ксении, – иначе не сносить бы Василию Васильевичу головы, а так обошлось маленьким рукоприкладством.

Драться царевич не умел.

Обороняться – одно, тут он кое-что освоил в летнем лагере полка, хотя сомневаюсь, что сегодня пустил в ход хоть один из приемов, которым научился, а вот именно драться…

Поначалу я не мешал – пусть немного изольет душу, но через минуту, решив, что особо разбитая морда нам для предстоящего представления будет мешать, не церемонясь оттащил Федора от растрепанного боярина.

В заключение он еще раз взвизгнул: «Пес!» и, плюнув в лицо, добавил: «Сдохнешь, иуда!»

– Ан и ты меня ненадолго переживешь, – не остался в долгу Голицын. – Эвон, выйди на крыльцо да глянь. Ныне, почитай, вся Русь супротив тебя поднялась.

– Москва – это не Русь, – возразил я, с трудом продолжая удерживать рвущегося из моих объятий царевича.

– Вот и выходит, что ты ныне с одними сопляками да с иноземцами, – проигнорировал мое замечание Василий Васильевич. – Да и тех-то, почитай, у тебя нет – они еще под Кромами саблю супротив нас поднять не посмели, а уж ныне и вовсе. Одна-единственная приблуда и осталась. – Он пренебрежительно кивнул на меня. – И мыслишь выстоять?

– Ты! – задохнулся царевич и вновь дернулся, пытаясь высвободиться из моего крепкого захвата, но я урезонил Годунова:

– Нельзя, Федор Борисович. Отвел душу, и хватит с него. Пленного бить – последнее дело. Иное – попытать немного. Тут мы запросто. Но мне кажется, перед казнью лучше бы он был в целости и сохранности, дабы получше сознавал, что пришел его смертный час.

Голицын уставился на меня и вдруг побледнел, хотя я в отличие от царевича не кричал, а произнес все спокойно и буднично, как само собой разумеющееся. Эдакое деловитое напоминание о раскладе будущих событий, которые уже давным-давно запланированы и утверждены.

Кажется, до мужика стало доходить, что и впрямь пощады не будет.

– Неужто ты меня нехристю на расправу отдашь? – дрогнувшим голосом спросил он у Годунова. – Меня, начального боярина, да православной веры, поганому латину? Ты что, Федор Борисович?! – И губы его растянулись в жалкой улыбке.

– Все меняется, князь, – ответил я за царевича. – Кажется, Иуда тоже одно время в учениках у Христа ходил. Его, правда, не казнили, но лишь потому, что не успели – у того совесть была, сам повесился. А вот ты, боярин, как мне думается, в петлю не полезешь, потому и придется тебе подсобить.

Тот, по-прежнему игнорируя меня, примирительно заметил Годунову:

– Ты бы лучше повелел развязать, а уж я б за тебя непременно словцо бы пред государем Дмитрием Иванычем замолвил. Я ныне не токмо сам у него в большой чести, но и брат в дворцовых воеводах – мыслю, прислушается.

Зря он это сказал, особенно насчет государя. Совсем глупый. Правда, и тут обошлось почти без мордобоя – так, пару раз по зубам, и все, после чего я вновь оттащил Федора и чуть ли не силой поволок наверх, на мужскую половину, распорядившись, чтобы сюда никого не пускали.

Тянуть его до опочивальни, которая аж на третьем этаже, я не стал – лишнее. Никто не мешает, и ладно, так что остановил, еще не добравшись до второго, прямо на лестнице и, прижав его к стене, бросил убийственно-откровенное:

– Тебе сейчас не о мести думать надо – о спасении. И не о казни Голицына – о своей жизни, потому что в одном боярин прав: ныне и впрямь вся Русь против тебя. Вся! – повторил я, почти выкрикнув это в лицо опешившему царевичу.

Тот несколько секунд недоумевающе смотрел на меня.

Ну да, понимаю, жестоко. Вроде бы хеппи-энд и все такое, и тут заново. Из блаженства горячей парилки да сразу в бочку с ледяной водой.

Но иначе я не мог.

Время поджимало, а парню необходимо было в самый кратчайший срок усвоить, что ни для него, ни для его семьи ничего не закончилось – скорее уж только началось.

К чести Годунова замечу, что новая реальность дошла до него быстро.

– А… что делать? – вновь растерялся он, на глазах превращаясь в прежнего, неуверенного и беспомощного.

Я критически посмотрел на него. Плохо, что настрой ученика постоянно скачет из крайности в крайность, то чрезмерно горяч, то наоборот.

Помнится, моя мама в ответ на мое замечание, что суп горячий, тоже всегда отвечала, что холодный никто не ест, напрочь игнорируя третью промежуточную стадию – теплый.

Вот примерно так и с настроем моего подопечного – либо буйная истерика, либо полная расслабуха и вон даже слезы на глазах.

Впрочем, именно сейчас мне эта вторая его стадия на руку. Правда, только пока, а вот впоследствии… Но тут же одернул себя – до этого еще надо дожить…

– Делать будем следующее, – тоном, не терпящим возражений, строго произнес я. – Сейчас мы выйдем на крыльцо. Тебя двое ратников будут вежливо поддерживать под руки. Говорить буду я, а ты молчи. Можешь время от времени креститься. Что дальше – растолкую потом.

Слава богу, Зомме пока никуда не ушел и мы застали его в трапезной. Оказалось, что умница Христиер ларец не забыл, оставив на подворье под охраной аж двух десятков ратников, так что принести его – дело минутное.

Я еще раз на всякий случай предупредил Федора, чтобы помалкивал, и мы с ним неспешно подались на крыльцо.