– Ну и что?

– Поэтому, если у них не будет врагов, чтобы контролировать их численность, станет триллион биллионов мышей, которые съедят всю еду на земле и ничего не оставят ни кошкам, ни нам.

– Если Господь не хочет, чтобы мыши заселили всю землю, почему он тогда не сделает так, чтобы у них каждый раз рождался один детеныш?

Взрослые всегда теряются при Почемучке, потому что длинный поезд вопросов приводит в тупик без ответа.

– Вот этого-то я не знаю, малыш, – пожала плечами Хитер.

– Я думаю, это значит, что он хотел, чтобы мыши имели много детей и кошки их убивали.

– Боюсь, это ты можешь выяснить только у самого Господа.

– Ты имеешь в виду, когда я лягу и буду молиться?

– Отличное время, – сказала она, подливая в чашку кофе из термоса.

– Я всегда его спрашиваю, но все время засыпаю раньше, чем он мне ответит, – пожаловался Тоби. – Почему он заставляет меня засыпать до ответа?

– Такова его воля. Он говорит с тобой только во сне. Если ты прислушаешься, то проснешься с ответом.

Она была горда своим объяснением. Выкрутилась.

Тоби нахмурился.

– Но обычно я все еще не знаю ответа, когда просыпаюсь. Почему я не знаю, если он мне сказал?

Хитер сделала несколько глотков, чтобы оттянуть время.

– Ну, пойми. Бог просто не хочет давать тебе все ответы. Мы на земле для того, чтобы отыскать ответы самим, научиться и понять все своими силами.

Хорошо. Очень хорошо. Она почувствовала скромную радость, как будто продержалась дольше, чем сама ожидала, в теннисном матче с игроками мирового класса.

– А ведь мыши не одни, на кого охотятся и кого убивают. На каждого зверя есть другой зверь, который хочет разорвать этого на куски. – Он поглядел в телевизор. – Смотри, там, похоже, собака хочет убить кошку.

Кошка, которая гналась за мышью, теперь, в свою очередь, убегала от свирепого бульдога в ошейнике.

Тоби снова взглянул на мать.

– Почему у каждого животного есть другое животное, которое он хочет убить? Кошки тоже перенаселяют землю без естественных врагов?

Поезд Почемучки заехал в другой тупик. О да! Она может обсудить с ним концепцию первородного греха, рассказать ему, что мир был ясным царством мира и изобилия, пока Ева и Адам не лишились благодати и не привели смерть на землю. Но все это, кажется, слишком тяжело для восьмилетки. Кроме того, она не уверена в том, что сама верит, хотя это было то объяснение существования зла, насилия и смерти, с которым ее воспитали.

К счастью, Тоби избавил ее от признания об отсутствии у нее толкового ответа.

– Если бы я был богом, я бы сделал только по одной маме, одному папе и одному ребенку каждому виду зверей. Ты понимаешь? Как одна мама – золотой ретривер, один папа – золотой ретривер и один щенок – золотой ретривер.

Он уже давно хотел золотого ретривера, но они все откладывали, потому что их пятикомнатный дом казался слишком маленьким для такой большой собаки.

– Никто не будет умирать или стареть, – сказал Тоби, продолжая описывать мир, который он бы сделал, – так что щенок всегда будет щенком, и никогда не будет больше одного на весь вид, и мир не перенаселят, и тогда никому не надо будет убивать кого-то другого.

Это, конечно, был тот самый рай, который, как предполагают, когда-то существовал.

– Я вообще бы не стал делать пчел, пауков, или тараканов, или змей, – произнес он, морщась от отвращения. – В них никогда не было смысла. Бог, должно быть, был тогда в дурном настроении.

Хитер рассмеялась. Она любила каждую черточку этого малыша.

– Ну да. Он должен был быть чем-то расстроен, – настаивал Тоби, снова глянув на экран.

Он так похож на отца. У него прекрасные серо-голубые глаза Джека и его открытое простодушное лицо. Отцовский нос, но ее светлые волосы, и сын слегка маловат для своего возраста, так что, возможно, унаследовал больше физических черт от нее, чем от отца. Джек высокий и крепкий – Хитер худая, пяти футов четырех дюймов. Тоби, конечно же, был сыном их двоих, и иногда, как теперь, его существование казалось чудом. Он был живым символом ее любви к Джеку и любви Джека к ней, и если смерть – это та цена, которую нужно платить за чудо рождения нового существа, тогда, вероятно, сделка, заключенная в Эдеме, не была такой уж несправедливой, как иногда кажется.

На экране кот Сильвестр пытался убить канарейку Твити, но, в отличие от настоящей жизни, крошечная птичка одерживала верх над шипящей зверюгой.

Зазвонил телефон.

Хитер отложила книгу на подлокотник кресла, скинула платок и встала. Тоби уже съел весь шербет, и она по пути на кухню взяла пустую вазу с его колен.

Телефон был на стене рядом с холодильником. Она поставила вазу на стол и подняла трубку:

– Алло?

– Хитер?

– Да, говорите.

– Это Лайл Кроуфорд.

Это был капитан из отдела Джека, которому он непосредственно подчинялся.

Может быть, из-за того, что Кроуфорд никогда не звонил ей раньше, или что-то было в его голосе, или, может быть, это только инстинкт жены полицейского, но она сразу же поняла, что случилось что-то ужасное. Сердце начало колотиться, и на секунду у нее перехватило дыхание. Затем внезапно она задышала часто, выдыхая одно и то же слово: «Нет, нет, нет».

Кроуфорд что-то говорил, но Хитер не могла заставить себя слушать его, как будто то, что случилось с Джеком на самом деле, не случится, если она откажется слушать жуткие факты, обращенные в слова.

Кто-то постучал в заднюю дверь.

Она обернулась, посмотрела. Через окно в двери она разглядела мужчину в промокшей от дождя форме. Луи Сильвермен, другой полицейский из отдела Джека, хороший друг уже восемь-девять лет, а может быть, дольше; у него было живое лицо и буйная рыжая шевелюра. Он был другом и потому пришел к задней двери, вместо того чтобы стучаться в переднюю. Не так официально, не так дьявольски холодно и ужасно – о боже, просто друг у задней двери с какими-то новостями!

Луи позвал ее. Имя, заглушенное стеклом. Он так печально его произнес.

– Подождите, подождите, – сказала она Лайлу Кроуфорду, отняла трубку от уха и прижала ее к груди.

Она закрыла глаза тоже, так чтобы не видеть лица бедного Луи, прижатого к стеклу двери. Такое грустное лицо, мокрое и серое. Он тоже любил Джека, бедный Луи.

Она закусила нижнюю губу, зажмурилась сильнее и прижала трубку обеими руками к груди в попытке найти в себе силы и молясь о том, чтобы ей хватило их.

Она услышала скрежет ключа в замке задней двери: Луи знал, где на крыльце они прячут запасной.

Дверь отворилась. Он вошел внутрь, и вместе с ним звук усиливающегося дождя.

– Хитер!.. – начал он.

Звуки дождя. Холодный, безжалостный звук дождя.

Монтанское утро было высокое и голубое, проколотое горами, чьи пики белели, как одежды ангелов, украшенные лесной зеленью и мягкими складками лугов в долине, все еще спящих под зимним покрывалом. Воздух был чист и так ясен, что казалось возможным разглядеть все вплоть до Китая, если бы Земля не была круглой.

Эдуардо Фернандес стоял на переднем крыльце своего ранчо, глядя на покатое, покрытое снегом поле, на лес в ста ярдах к востоку. Сосны Ламберта и желтые сосны сбились тесной толпой и отбрасывали чернильные четкие тени на землю, как будто ночь никогда полностью не покидала их игольчатые ветки, даже с восходом яркого солнца в безоблачный день.

Молчание было глубоким. Эдуардо жил один, и его ближайший сосед находился в двух милях. Ветер все еще дремал, и ничто не двигалось на обширной панораме, исключая двух птиц на охоте – ястребы, вероятно, – беззвучно кружащихся высоко над головой.

Почти в час, когда ночь обычно погружает все в ровное молчание, Эдуардо был разбужен странным звуком. Чем дольше слушал, тем более необычным он ему казался. Когда старик слез с кровати, чтобы отыскать его источник, то с удивлением понял, что боится. После семи десятилетий тревог, которые принесла ему жизнь, достигнув душевного покоя и смирившись с неизбежностью смерти, он уже давно ничего не боялся. Поэтому и занервничал, когда прошлой ночью ощутил бешеное сердцебиение и посасывание в желудке, явно вызванные страхом перед странным звуком.