— Заканчивай с этим, Хитер, успокойся. — Уговаривала она саму себя.
Закрыла картонку шербета и поставила ее на место, в холодильник.
Джек, вечно усмехающийся оптимист, говорит, что ничего не добьешься, зацикливаясь на плохих новостях, и он, конечно, прав. Его терпеливая натура, добродушный характер и неунывающая душа позволили ему вынести кошмарное детство и юность, которые сломали бы многих.
Его философия хорошо ему послужила весь последний год, худший год его карьеры полицейского. — Рядом с ним убили Томми, с которым они вместе провели почти десять лет в уличном патруле. Он и Томми Фернандес были близки, как братья. И вот Томми мертв уже больше одиннадцати месяцев, и по крайней мере одну ночь в неделю Джек просыпается от жутко похожих на жизнь картин, в которых его напарник и друг умирает снова. Он всегда выскальзывает из-под одеяла и идет на кухню за пивом или в гостиную, чтобы просто немного посидеть одному в темноте, не зная, что Хитер уже проснулась от его тихих вскриков, издаваемых во сне. И Хитер чувствует, что не может ни сделать ничего, ни сказать что-то, чтобы помочь ему — Джеку нужно просто побыть одному. Когда Джек выходит из комнаты, она часто дотягивается рукой под одеялом до простыни теплой от его тела и влажной от пота, выжатого из него страданием.
Несмотря на все, Джек остается ходячей рекламой преимуществ позитивного мышления. Хитер была полна решимости соответствовать его жизнерадостному нраву и способности надеяться.
Подойдя к раковине, она вымыла ложку.
Ее собственная мать Салли ныла по любому поводу, и мало кто мог сравниться с ней в умении делать трагедию практически изо всего. Малейшая неприятность воспринималась ею как личная катастрофа, даже если событие, так ее потрясшее, произошло в отдаленнейшем уголке земли и касалось лишь совершенно незнакомых людей. Политические беспорядки на Филиппинах могли вызвать у нее отчаянный монолог о повышении цен на сахар и о деньгах, которые, как она считала, ей придется платить и за все другое, содержащее сахар, если урожай тростника на Филиппинах будет погублен во время кровавой гражданской войны. Заусенец был для нее так же мучителен, как для обычного человека сломанная рука, а головная боль неизменно означала предстоящий инсульт. Малейшая язвочка во рту была безусловным признаком смертельного рака — она расцветала от дурных вестей и унылых мыслей.
Одиннадцать лет назад, когда Хитер было двадцать, она безумно радовалась тому, что перестает быть Бекерман и становится Макгарвей, — в отличие от некоторых подруг, которые в эпоху набирающего силу феминизма продолжали пользоваться своими девичьими фамилиями после замужества или принимали двойные через дефис фамилии. Она была не первым ребенком в мировой истории, который решил быть чем угодно, только не копией родителей, но она с особым удовольствием отмечала, как все больше очищает себя от всего негативного, что когда-либо исходило от них.
Взяв из ящика ложку и захватив вазу, полную шербета, она пошла в гостиную и в этот момент осознала еще одну прелесть быть безработной — ей не нужно пропускать службу, чтобы заботиться о Тоби, когда он болеет, или нанимать сиделку приглядывать за ним. Она может быть там, где он в ней нуждается, и не страдать ни одним из комплексов вины работающей матери.
Конечно, их страховой полис покрыл только восемьдесят процентов стоимости визита к врачу утром в понедельник и двадцатипроцентный остаток занимал ее мысли больше, чем раньше, когда она не была безработной. Он казался огромным. Но это были бекермановские мысли, а не макгарвейские.
Тоби сидел в пижаме в кресле в гостиной перед телевизором, вытянув ноги на скамеечку. Закутанный одеялами, он смотрел мультфильмы по кабельному каналу для детей.
Хитер знала стоимость кабельного канала до последнего цента. В октябре, когда у нее еще была работа, ей и в голову бы не пришло обращать внимание на такие мелочи.
На экране крошечная мышь гналась за кошкой, которая определенно была загипнотизирована, полагая, что мышь — двухметрового роста, с когтищами и кроваво-красными глазами.
— Восхитительный апельсиновый шербет, — сказала она, подавая Тоби вазу и ложку, — лучший на всей планете, приготовленный лично мной за много часов тяжелой работы — пришлось убить и освежевать две дюжины веселых шербетов.
— Спасибо, мам, — сказал он, улыбнувшись ей, а затем еще шире — шербету, прежде чем поднять глаза на телеэкран и снова погрузиться в созерцание мультфильма.
С воскресенья по вторник он пролежал пластом в постели слишком ослабевший, чтобы даже смотреть телевизор. Сын спал так много, что она начала тревожиться, но, очевидно, именно сон и был ему нужен. Прошлой ночью, впервые с воскресенья, он смог удержать в своем желудке что-то посерьезнее жидкостей, попросил шербета, съел немного и плохо ему от этого не стало. Этим утром она рискнула дать ему две белые гренки без масла, а теперь снова шербет. Температура спала: грипп, похоже, шел на убыль.
Хитер устроилась в другом кресле. На столике рядом с ней стояли на пластиковом подносе термос в форме кофейника и тяжелая керамическая чашка, украшенная узором с красными и лиловыми цветами. Она открыла термос и наполнила чашку первоклассным кофе со вкусом миндаля и шоколада, наслаждаясь благоуханием и пытаясь не высчитывать, во что обошлось ей это удовольствие.
Подобрав под себя ноги, она положила на колени вязаный платок и взяла в руки роман Дика Фрэнсиса[7] в мягкой обложке. Открыла страницу, заложенную полоской бумаги, и, потягивая кофе, попыталась окунуться в мир английских манер, морали и тайн.
Хитер чувствовала себя виноватой, хотя ни от чего не отлынивала, проводя время за книгой. Никаких домашних дел ей на сегодня не осталось. Когда они оба работали, она и Джек делили домашние обязанности. Они и теперь все еще делят их. Когда ее уволили, она попыталась настоять на том, чтобы взять на себя все домашние хлопоты, но он отказался: вероятно, подумал, что если все ее время будет занято хозяйственными заботами, то от этого у нее возникнет угнетающее ощущение, что она никогда не найдет другой работы. Он всегда был так же внимателен к чувствам других людей, как и оптимистом в отношении осуществления своих собственных планов. В результате дом чист, белье выстирано, и ее единственной заботой было следить за Тоби, что совсем не было обязанностью, потому что он был таким славным ребенком.
Хитер чувствовала себя виноватой из-за того, что она, способная работать женщина, сидит дома. Это было не логично, ведь виновата была в этом эта проклятая глубокая депрессия, но Хитер ничего не могла с собой поделать, — чувство вины оставалось.
Она послала свои данные в двадцать шесть компаний. Теперь все, что можно сделать, — это ждать. И читать Дика Фрэнсиса.
Мелодраматическая музыка и комичные голоса в телевизоре не отвлекали ее. Действительно, ароматный кофе, удобное кресло и холодный звук зимнего дождя, барабанившего по крыше, соединялись во что-то уютное, что вымывало из ее головы все тревоги и позволяло погрузиться в роман.
Хитер читала целых пятнадцать минут, когда Тоби позвал ее:
— Мам!
— Хм-м-м? — сказала она, не отрывая взгляда от книги.
— Почему кошки всегда хотят убивать мышей?
Заложив страницу большим пальцем, она поглядела на телевизор, где на экране уже другие кошка с мышью занимались очередной комедийной погоней, на этот раз кот преследовал мышь.
— Почему они не могут дружить с мышами, — спросил мальчик, — а все время хотят их убить?
— Такова кошачья природа, — сказала она.
— Но почему?
— Такими уж их Господь сотворил.
— А Господь не любит мышей?
— Ну, должно быть, любит, раз он сотворил и их тоже.
— Тогда почему он заставляет кошек их убивать?
— Если у мышей не будет естественных врагов, таких, как кошки, совы или койоты, они заполонят весь мир.
