— Шуточки у тебя, Глеб! — обижаюсь.

Ловчий смеётся, хоть и не особенно весело. Зеркало слева от его стола спокойно и деловито отражает мою надутую от досады физиономию — никаких упырей в нём нет и вроде бы быть не должно.

— А вот это ты зря, — качает головой Глеб. — У нашего неисправимо горбатого друга и впрямь было отражение.

Вот тебе и раз — выпал снег!

— В смысле? — то ли не понимаю, то ли не верю. Оказывается, когда наши пилаты проводили опознание

Горбатого — все как положено, в условиях, исключающих визуальное наблюдение опознаваемым опознающего, — наш «заклятый друг» (возможен также вариант — «кровный друг») вдруг отразился в односторонне прозрачном зеркале, у которого их выстроили, — и шагнул навстречу своему двойнику в глубине стекла…

— И что? — спрашиваю.

— И все, — вздыхает Глеб. — Ни Горбатого, ни его отражения… Кто ж мог предполагать — там же амальгама, вроде бы на серебряной основе.

Я снова, уже с неприкрытой опаской оборачиваюсь к зеркалу, и мне чудится, будто успеваю заметить лишнее отражение там, в самой глубине ненадёжного отныне стекла.

— Не паникуй, Шарапов, — успокаивает меня Огненный Ловчий и рубит раздражённо ребром ладони воздух, отчего гаснет пара свеч на люстре под пятиметровым потолком. — Аналитики уже работают, опять же остальных из шайки ребята поспрашивали с пристрастием — ему не все зеркала подвластны. Сам понимаешь, серебро всё-таки…

— То есть он ушёл? — окончательно доходит до меня.

— Нет, хрен с чесноком! — рявкает Глеб. — Тебя ждёт, говорит, пока не увидится — ни ногой из здания Управы!

Молчим.

— В общем, вот тебе пара образков и крестик особый нательный — сам Патриарх Всея освящал. Кроме того — строгая изоляция до…

— До чего? — взрываюсь. — Пока Карпуша меня зубами не загрызёт, как обещал? Почему его сразу осиной не нашпиговали?!

— По кочану, — совершенно спокойно парирует Глеб. — Потому что если мы преступим Закон…

Надо же, Огненный Ловчий про Закон вспомнил! Как серебро голему кирпичному за ворот сыпануть в трамвае переполненном или Лиса-оборотня с моей помощью подловить на записочку, так пожалуйста, а тут…

— Не рефлексируй, поймаем мы его, — обещает Глеб. — И без тебя поймаем, — добавляет, но тут же прикусывает язык, понимая, насколько двусмысленно прозвучало это его «и без тебя». — С тобой, конечно, Шарапов. Только ты до окончания операции из Управы ни ногой. Иначе — сам понимать должен.

Понимаю, не дурак. Иначе одна нога — здесь, другая — там, голову вообще не нашли… «Я ведь тебя зубами загрызу, Володенька…» — вспоминаю шёпот-шелест из мрака.

— Он придёт за мной, Глеб, — понимаю. — Обязательно придёт. И за Лиса поквитаться, и за себя…

— Я знаю, Шарапов, — глядя чуть исподлобья, кивает Огненный Ловчий. — Я знаю.

— Чеснока многовато! — позволяю себе покапризничать на пятый день вынужденной изоляции, принимая от дежурного очередной обед.

— Жри давай, — добродушно советует Гоша, гордящийся своими кулинарными способностями и внешностью. Сегодня он опять привычно гладко выбрит, не то что последние четыре дня, когда ходил, явно стесняясь неопрятной щетины. — Зато никакой упыряка не позарится, если, конечно, зубы и желудок чистить не будешь.

Умиляюсь заботливости товарища. Хорошо хоть осиной и серебром не потчует — чтоб уж наверняка никакой мертвяк не позарился.

— Где Глеб? — дежурно интересуюсь отсутствием новостей. Чесночная диета и вынужденная изоляция — не лучший способ быть в курсе событий.

— Ловит, — пожимает плечами Гоша, не меньше меня тяготясь своей ролью сиделки. — А я вот тут с тобой…

Молча жую, глотая досаду с ядрёным чесночным привкусом. Обидно ему, понимаешь, в тягость за товарищем присмотреть! Небось нарочно чеснока не жалеет — отыгрывается на моём несчастном пищеварении.

— Наши, должно быть, уже берут мертвяка зеркального, — задушевно так вздыхает Гоша, отчего очень хочется согласиться, поддакнуть…

— Хрен им, — говорю, — с редькой на серебряном блюдце. Карп точно где-то здесь — меня ищет наш упырь. Я ведь ему первейший враг — и Лиса, и его самого со всей шайкой… В обиде на меня Горбатый.

— На обиженных воду возят, — задумчиво изрекает Гоша, сам неосторожно вкушая в мечтательной своей и отрешённой задумчивости с моего блюда. Кривится и смотрит на меня с неподдельным, как мне тогда показалось, уважением — мол, как ты можешь это в себя?..

Это было не уважение — отвращение. Природное, естественное.

Больно гладко выбрит, — замечаю, демонстративно отправляя в рот очередное не пойми что, похожее на галету. Вздыхает — как-то даже сочувственно.

— Умный? — спрашивает, сплёвывая с нескрываемым отвращением насквозь прочесноченную дрянь. — Умный, да?..

Потом следует безобразная сцена отнюдь не беспорядочной стрельбы в четыре руки. Спасибо Гоше — его тело, видимо, все же противится воле подселившегося и трансформирующегося сейчас Горбатого — упырь так ни разу и не попал. А я не промахнулся…

— Как ты догадался? — интересуется Огнелов, изучая беснующегося упыря, преобразовавшего-таки чужой облик в свой, родной, до сих пор невозможно живого, хорошо хоть упакованного в серебряные цепи. Оказывается, Глеб лично все пять дней сидел безвылазно в потайной каморке у своего кабинета — ждал явления нашего заклятого, или, если хотите, кровного врага. Ну и меня стерёг, понятно, пока бригады по городу рыскали в бессмысленном поиске.

— Выбрит он был больно гладко, — объясняю. — А потом Гоша умудрился-таки, воспользовавшись его задумчивостью или ещё чем, сунуть ему в пасть собственной стряпни. А там же чеснок сплошной. — какой упырь проглотит? Его чуть не стошнило…

— Понятно, — кивает Ловчий. Потом коротко бьёт по воздуху между собой и Горбатым. Глаза того, только что налитые красным, гаснут, словно свечки. «Мне бы так», — завидую. Глебу завидую, а не вампиру, схлопотавшему от Огнелова, — тому сейчас не больно-то позавидуешь.

— Жалко Гошу, — кривится Глеб. — Его ведь теперь от этого не отделить, — кивок, как плевок, в сторону погашенного упыря. И уже деловым тоном добавляет: — Кстати, готовься, Шарапов. Командировка в Африку. Твой друг Чен Ко уже там — внедряется в шайку местных перевёртышей-людоедов. Ты будешь от нашей Управы в качестве специалиста-консультанта по работе с внедрёнными агентами. На рожон не лезть — тамошние выворотни тебя вмиг раскусят… — Поняв излишнюю недвусмысленность своего «раскусят», умолкает на миг, но тут же, звеня серебром в голосе, напоминает: — Только кабинетная работа! Чисто консультативная помощь! Все остальное сделают Чен Ко и тамошние силовики!

— А почему я-то вообще? — то ли удивляюсь, то ли возмущаюсь я — сам для себя пока не решил.

— Ну, во-первых, Чен Ко просил — понравилось ему с тобой в связке работать.

«Эй, полоняне, берегите глотки — облизнулись золотые львы», — пришла на ум строчка из старой песни.

— А во-вторых?

— Ты че, Шарапов? — вытаращился Глеб. — Фамилие своё забыл? Ну тогда в зеркало глянь — думаю, уже можно…

Помню я «своё фамилие», Ловчий мог бы и не напоминать. Шарапов — вроде сокращения от «шар арапов». Шар — идеальная форма, в данном случае — форма ауры. Максимальная защищённость, максимальная приспособляемость и т. д., и т. п., и др., и пр. Ну а какого цвета на лицо арапы, думаю, жителям страны, где родился, жил, летал и погиб в воздушной дуэли Пушкин-ас, объяснять не нужно. Чёрен я ликом от природы, но, в силу идеальной формы ауры, способен к смене характерных расовых признаков. Непонятно? Я — человек-оборотень или расовый выворотень — как угодно. В зверя-то не превращусь, а вот пигментация кожи и волоса, фигура, разрез глаз, нос, губы, надбровные дуги там…

— Только здесь не меняйся, — просит Глеб, не привычный ещё к таким способностям у людей. У нечисти, нежити и нелюди это привычно, у них это — зло, если, конечно, как в случае с Чен Ко, не обращено во благо. А вот у просто людей чтобы — мало кто привык. Даже Глеб, Огненный Ловчий. — Не люблю, — добавил, невольно скривившись.