Квинт не ждал ничьего возвращения. Жертвоприношение на Лысой Горе — это был билет в один конец, даже если всё было подано как эксперимент с пересадкой сознания и сдобрено интеллигентной беседой. Он остался со своей неподвижной жизнью, книгами, работой и ночной тишиной. Иногда он заходит в «ВООКашку» и покупает книги у продавщицы, которая сменила Маргариту. За всё время они не обменялись и десятком фраз. Им не о чем говорить друг с другом.

Квинт окончательно закрыл вопрос о смысле своего существования. Возможно, он был единственным, кто извлёк пользу из всей этой истории. Во всяком случае, ему больше никогда не снились кошмары о Доме на Лысой Горе. Правда, иногда он видит мёртвых девушек, которые медленно катят на велосипедах по шоссе из нигде в никуда. Он точно знает, что это девушки, но образы их лиц ускользают, и то, что ему, посланнику смерти, отказано в таком пустяке — узнавать приговорённых, — наполняет его невыразимой скорбью. Внезапно ощутив его присутствие, они оглядываются через плечо, шарахаются в сторону и гибнут под колёсами тяжёлых грузовиков, которые мчатся по встречной полосе.

Октябрь 2005 г.

Я нашёл этот текст в кладовке квартиры, купленной не для себя. Тридцать восемь листов, вырванных из разных тетрадей, — в клеточку, в линейку, с перфорацией и без оной, мятые и ровные — всякие. Они были завёрнуты в «Литературную газету»: профиль Пушкина — словно портрет на суперобложке.

Литературка-то меня и привлекла — я люблю читать старые газеты. Я развернул её — и увидел эту стопку. Начал просматривать — и уже не мог оторваться.

Это был дневник.

Очень странный дневник.

Странный дневник странного человека.

Да и человека ли?..

Вот пишу — и понимаю, что выгляжу сейчас дико неоригинальным. Как можно начинать повествование с такого стандартного хода? Избитый приём, заезженный штамп, пошлятина — где только литераторы не находили чужие рукописи: и в бутылке, и в ванне, и в кармане.

У меня вот — в кладовке, на полке, заваленной старыми ботинками, заставленной пыльными банками и бутылками.

Но что делать, если всё, что я рассказываю — правда?!

Вернее, почти всё.

Что-то — совсем немногое — я домыслил. Многое поправил. Ещё больше выкинул.

Но суть не изменилась.

Вот эти листы. Сейчас я смотрю на них, я касаюсь их. Они лежат возле клавиатуры компьютера, и мне хочется отодвинуть их подальше, придавить чем-нибудь тяжёлым. А лучше — убрать в ящик стола — на самое дно. И забыть об их существовании.

Я так и сделаю — но лишь после того, как закончу этот рассказ.

Мне жутко. Очень жутко.

Потому, что я верю: в этих бумагах — правда.

Зачем я её послушал? Почему я всегда её слушаю, хотя, казалось бы, кто она такая? Бывшая жена, чужая жена — раздражённый голос в телефонной трубке. Я даже не знаю, как она сейчас выглядит.

Она велела разменять трёхкомнатную квартиру.

И я был не против — действительно, зачем мне большая квартира?

Мне достаточно и однокомнатной, пусть только будет просторная кухня — такая, чтобы можно было там поставить диван. Кухня с диваном — это больше чем кухня. Это уже настоящая комната.

Я давно хотел кухню с диваном.

А жене нужны были деньги.

«Продай квартиру, — сказала она холодным ровным голосом. — Нам с Машей нужны деньги.»

Маша — это моя дочь. Она уже большая. И я не знаю, как она сейчас выглядит.

«Купишь себе что-нибудь поскромней, — сказала жена. — А остаток денег перешли нам.»

Я никогда не умел с ней спорить. Даже когда она стала чужой.

Я продал квартиру.

Вернее, лишился её.

Вот уже вторые сутки я ночую на вокзале.

Дурак! — отчаянно ругаю себя, и морщусь, и трясу головой. — Знал же о риске! Но не захотел лишней беготни, доверился напористому улыбчивому человеку, пришедшему по объявлению. Дурак, дурак, дурак! Что теперь? Куда теперь? В милиции сделать ничего не могут — так они мне объяснили. Все документы чистые — я сам их подписал, безо всякого принуждения. А улыбчивый покупатель больше мне не улыбается. Он страшный человек — как же я сразу этого не заметил?!

Господи, ну что я за дурак!

Завтра опять пойду туда, к нему. И пусть будет, что будет…

На третий этаж поднимался долго — будто по ступеням эшафота шёл. Встретил соседку, перекинулся парой слов, хоть совсем не хотел разговаривать. Какой у неё был взгляд! Видимо, всё уже знает.

Наверное, весь дом уже в курсе случившегося со мной.

Ну и пусть!

Позвонил в квартиру. Кнопка возле двери моя, а голос звонка чужой, переливчатый, насмешливый. Вышел новый хозяин: в шёлковом халате, босой, бритый, в зубах спичка. Привалился к косяку, глянул сквозь меня:

— Чё?

— Поймите, — говорю ему жалостливо, забыв поздороваться. — Мне совсем негде жить. Вы обманули меня, совсем обманули. Ну купите мне хоть дом в деревне. Какую-нибудь развалюху с печным отоплением. Я не могу без крыши… — тороплюсь, видя, как мутнеют его глаза. И ненавижу себя за слабину в голосе, за дрожь, за неуверенность. — Пожалуйста! Пока лето, я ещё как-нибудь. Но ведь осень, зима — как же я буду?..

— Я те говорил, чтоб ты больше здесь не показывался? — Его пальцы сжимаются. — Говорил. Я тебя предупреждал, что урою, если ещё раз увижу? — Он делает шаг вперёд, прикрывает дверь. — Предупреждал!

Я отступаю, лепечу что-то. Он сильней меня, моложе, тяжелей. Но это не главное. Я знаю, что он страшный человек, что у него много друзей — они все такие же бритые, молодые, здоровые. Я знаю, что у него есть оружие, знаю, что он уже убивал — он хищник, он людоед. А я? Кто такой я? Слабовольный хилый неудачник.

Удар бросает меня на ступени лестницы.

Я задыхаюсь, в животе горячо — но я ещё пытаюсь ему что-то доказать.

Мне дико, мне чудно и обидно — меня бьют в моём доме, меня не пускают в мою квартиру.

Очередной удар отзывается звоном в ушах. Я почти слепну. Во рту — вкус крови. Губы горячие, большие, мягкие. Я уже ничего не понимаю, ничего не вижу, закрываюсь руками, пытаюсь спрятаться от ленивых сильных ударов.

Какое счастье, что не встретил никого знакомого, пока катился с лестницы.

Только в самом низу, в тамбуре подъезда мне почудилось шевеление теней под лестницей, где стояли старые детские коляски.

— Это из двадцать восьмой, — послышался мне сиплый голос.

Кто там был?..

Как пёс зализываю раны, отлёживаюсь. Пробую языком шатающиеся зубы. Нянчу больную руку. Ругаю себя.

Кажется, у меня поднялась температура. То знобит, то в жар бросает. Сознание вялое, растекающееся. Грежу. Запрещаю себе думать о плохом и потому вспоминаю прошлое — всё хорошее теперь только там.

Студенческие годы вспоминаю, поездки в колхоз на картошку, весёлую жизнь в общежитии. Стройотряд астраханский, который свёл меня с Верой — моей будущей женой. Свадьба…

Двенадцать лет жили душа в душу. А потом вдруг всё начало рушиться. Страна, работа, семья. Всё, всё развалилось, рассыпалось в прах…

Стоп! Нельзя думать о плохом. Думай о хорошем, вспоминай, мечтай.

Машенька, дочка. Чистый светлый человечек, нуждающийся в заботе. Как смешно она боялась разных пустяков — старинной иконы, стоящей в шкафу, оленьей головы, висящей в прихожей, ночной темноты и кладовки в маленькой комнате.

Она уже в школу ходила, но ещё верила в буку, живущего за дверью кладовки. В страхе своём не признавалась, стеснялась его, но иной раз, проснувшись ночью, вскрикивала негромко и звала меня — отца, способного защитить…

Как быстро всё переменилось, как скоро я стал ненужным и жалким. Теперь я пугаю её больше, чем тот безликий бука.