— Хорошо, предложение принимается. Поговорим об оплате.

Вера вскинула на меня синие глаза. На лице её появилось выражение несправедливо обиженного ребёнка.

— Об оплате? — тихо сказала она. Тон был такой, что становилось совершенно ясно — мои слова стали для неё неожиданностью. Страшной, горькой неожиданностью.

Я внутренне зааплодировал. Превосходная актриса!

— Милая Верочка, имейте в виду, профессионалы задаром не работают.

— И сколько нынче берёт профессионал Раскольник?

— Договоримся. Полагаю, полковничьей вдове обручальное кольцо продавать не придётся. Всё будет зависеть от сложности операции. Окончательный расчёт произведём по факту. Но аванс пожалуйте вперёд. Десять тысяч вечнозелёных единиц.

— Грабёж, — констатировала она. — Родион, ты, оказывается, и сам кровосос.

— Работа накладывает определённый отпечаток, — усмехнулся я.

— Скидки предусмотрены? — Вера нежно взяла мою кисть в свои руки.

— А то! — Я отбросил ногой столик. — Постоянным клиентам существенные.

Ближе к вечеру, хорошенько отдохнув и подкрепившись, я вновь погрузился в «УАЗ». После того как договор с Верочкой Рыковой был заключён и скреплён многими… гм… печатями (хочется верить, не иудиными), у меня появились кое-какие неотложные дела. Провернуть их следовало до наступления ночи.

Мурка где-то гуляла, и слава богу. Там, куда я направлялся, её присутствие было крайне нежелательно.

Я вывел машину за ворота, церемонно раскланялся с садоводами на автобусной обстановке, получил от пожилой семейной пары бидончик облепихи, а от близко знакомой разведёнки Лилии осуждающий и одновременно пылкий взгляд — и покатил в город.

Час пик ещё не наступил, поэтому до школы № 32, старейшей школы Северо-Восточного района города, я добрался за каких-нибудь сорок минут.

Она и впрямь была чрезвычайно стара: кирпичное трёхэтажное здание с двускатной крышей, окружённое неухоженным сквером. Слева и справа возвышались уродливые пристройки — спортзал и мастерские трудового обучения. Из-за спортзала виднелась длинная чёрная труба котельной. Такие храмы знаний строили, должно быть, ещё до рождения моих родителей. Впрочем, школа меня интересовала мало. Мне был нужен здешний истопник, а по совместительству ведущий стрелковой секции. Фамилия истопника была Игнатьев. По имени-отчеству он являлся моим полным тёзкой.

Загнав машину на хозяйственный двор, я заглушил двигатель и осмотрелся. На двери кочегарки висел замок, зато вход в подвал был открыт. Я направился туда.

Сойдя вниз, прислушался. Слева доносились хлёсткие сухие щелчки. Это в тире стреляли из пневматических винтовок. Игнатьев был, разумеется, там. Я пошагал на звук.

Увидев меня, Родион Кириллович заулыбался, блестя металлическими коронками, и скоренько свернул занятие. Выпроводил стрелков, сгонял меня закрыть подвал изнутри, а когда вернулся, спросил:

— Ну, чего тебе, тёзка?

— Да ты ведь уже догадываешься, Кирилыч.

Он досадливо поморщился и кивнул. Конечно, он догадывался.

— Пришла пора платить по векселям?

— Точно, — сказал я, — пришла.

Уверен, окажись на месте Игнатьева любой другой человек, он постоянно служил бы мишенью для подростковых шуточек и злых розыгрышей. Он как будто нарочно был создан для этого: худенький, низенький горбун с огромными полупрозрачными ушами, вислым сиреневым носом пьяницы й хромающей походкой.

Любой другой человек.

Да только Игнатьев не был человеком — и дети это наверняка чувствовали.

Игнатьев был высшим упырём.

Впрочем, не совсем высшим. И, кажется, не совсем упырём. Когда-то, более полувека назад, молодой комбайнёр Родя Игнатьев прикончил матриарха. Героиню Социалистического Труда, депутата Верховного Совета СССР и проч., и проч. Собственного председателя колхоза.

Председательница была падка до молодой мужской плоти в любых проявлениях. Родион изобразил, что снедаем бешеной страстью, заманил кровопийцу на ток и там стрельнул из двустволки самодельными серебряными жаканами ей в грудь. Потом отсёк косой голову. Распотрошил. От сердца кусочек съел. И от печени съел. А от яичников не смог, сколько ни пытался. Проблевался Игнатьев, вырвал у председательницы клыки, понаблюдал, как «пар ушёл в свисток», и поехал в город на председательском «Виллисе».

Новых сородичей он уже чувствовал нутром.

Суд областного Конклава Ночи не признал его своим. Дело было отнюдь не в нарушении Игнатьевым правил убийства матриарха. Клан, к которому относилась покойная героиня труда, обладал в нашей местности подавляющим большинством голосов. Приговор был закономерен: медленное умерщвление. Очень медленное.

Новоиспечённого вурдалака начали терзать. Высшие упыри живучи, но в конце концов его замучили бы. Однако подоспела кончина товарища Сталина. Последующий расстрел патриарха патриархов, Лаврентия Берия, спровоцировал в вурдалачьей верхушке грандиозную грызню за власть. Механизатор Родя Игнатьев, прикончивший авторитетного матриарха бериевского клана, в одночасье из разменной пешки превратился в фигуру для совсем другой игры. В козырного валета. Он вдруг сделался едва ли не примером для подражания. Его выпустили, обласкали и вмиг забыли. Искалеченного, постаревшего, с удалёнными клыками. Ему предстояло долгое, очень долгое существование в шкуре инвалида и доходяги.

Он ушёл в подполье. Где и пребывал по сию пору.

— Родя, — сказал Игнатьев, начав составлять винтовки в ружейный шкаф. — Я тебе уже говорил, что ты дурачок?

— Много раз.

— Почему же ты до сих пор не поумнел? — Он закрыл дверцу, опечатал и повернулся ко мне. — Почему, мальчик?

— А смысл? Ты вот, Кирилыч, умный — аж страх берёт. Всю вурдалачью историю за пять тысяч лет знаешь, всю человеческую — за три. Но прибытку тебе от этого ноль. Сидишь тут, как гриб, плесневеешь. Ни славы, ни почёта.

— Ошибаешься. Выгода самая прямая. Спокойствие! Ты этого пока не понимаешь, потому я и говорю: ду-ра-чок! А если получишь то, за чем пришёл, рискуешь и вовсе не дожить до понимания.

— Спасибо, дяденька. Приму во внимание. Где она?

— Кто она? — Игнатьев хитро прищурился. — Ты всё-таки уточни, тёзка, чего тебе от меня нужно. А то я ж пожилой. Соображалка плохо функционирует.

— Книга Рафли, — чётко произнёс я. — Кодекс высших упырей, по преданию написанный самим Чернобогом.

— Так ведь такой книги не существует! Она ж на дне Океан-моря, под Алатырь-камнем схоронена. Или под Сухаревской башней Кремля. Я что-то толком и не припомню.

— Мне не до шуток, Кирилыч. Книга у тебя. Ты проболтался, когда окосел от крови того торчка, которого зарезала Мурка. Героин — страшно вредная штука. Даже для высших.

— Понятно, — протянул Игнатьев. — Ну, тогда, серьёзный мой, возьмёшь её сам.

— Далеко ехать? Я на машине.

— Ножками дотопаешь. А далеко или близко — это как получится.

— То шутки у тебя, то загадки.

— Никаких загадок. Сплошная диалектика. Единство и борьба противоположностей, а также переход количественных изменений в качественные.

Он присел на корточки возле лежанки для стрельбы и с неожиданной силой сдвинул её в сторону. Потом пальцем очертил на открывшемся пыльном прямоугольнике пола фигуру вроде эллипса. Пробормотал что-то и надавил открытой ладонью внутрь получившегося контура.

С душераздирающим звуком, напоминающим стон издыхающего слона, пол, очерченный эллипсом, исчез. Из открывшегося чёрного проёма потянуло холодом.

— В добрый путь, тёзка.

— Мне понадобится фонарь, — сказал я, заворожённо всматриваясь в этот жуткий колодец.

— Нет. Либо ты идёшь так, либо мы прощаемся.

— Ох, дьявол.

— Дьявол? Возможно, вы встретитесь, — скверно ухмыльнулся Игнатьев.

Какое-то время я висел на руках, набираясь решимости разжать пальцы. Глубина ямы могла оказаться любой, а переломать ноги хватит и трёх метров. Особенно если внизу набросана какая-нибудь дрянь вроде кирпичей. Мне запоздало пришло в голову множество разумных мыслей. Например: как я стану выбираться? Или: надо быть не просто дурачком, а настоящим идиотом, чтобы поверить упырю. Вдруг он попросту решил избавиться от надоедливого человечишки? В конце концов, что нас связывает? Дружба? Очень сомневаюсь. Деловые отношения? Тоже не факт. Тот наркоман был единственным блюдом, которое я преподнёс Кирилычу. Да вдобавок и неживым уже — едва тёплым трупом.