Гертье через театральный бинокль изучал ножки Елены. За этими тряпками ни черта не разглядишь. Какая-то новенькая этуаль, содержанка Рахмана. В каком притоне Рахман её отыскал? Златокудрая, как же… сорвать парик — окажется чернявой. Гертье взглянул в программку — «сьорэнн Мальвина Хансен». Лоретки и камелии — через одну Мальвины.

— Он прятал её у себя в поместье, — скабрёзно нашёптывал тем временем всезнайка Бабель, наклонившись к уху младшего приятеля. — Начинала на острове Свейн, шоколадницей, потом позировала в Академии искусств самому…

Услышав известное имя, Гертье поднял брови: «Неужели?!.»

— …тут вдруг голосок прорезался. Возомнила о себе, стала искать богатенького покровителя, Рахман её и сцапал. Теперь выпустил напоказ — вот, мол, чем владею.

Рахман, разумеется, расположился в бельэтаже. Гертье и его смерил испытующим взором бинокля. Надо полагать, у хозяина певички манишка и манжеты не съёмные, а под жилетом — не голое брюхо, а сорочка из лучшего батиста. Перстни на волосатых пальцах, одутловатое застывшее лицо Будды.

Лицезрение Рахмана повергло Гертье в завистливую, злобную тоску. Сегодня он подписал вексель на пятьсот талеров, предъявив отцовскую доверенность, где собственной рукой Гертье были выведены слова:

«Разрешаю моему сыну кавалеру Гертье дан Валлеродену выдавать заёмные письма, а также брать кредиты на сумму не свыше…»,

и подпись батюшки, и дата. Печать нотариуса спроворил Бабель, знавший в Маэне все входы и выходы. Как же Бабелю не хлопотать! им предстояло вместе тратить денежки. И часть из этих пяти сотен уже ушла на уплату самых неотложных долгов.

Что прикажете делать, если отец родной промотал состояние Валлероденов, с шиком разъезжая по всемирным выставкам и игорным домам? На те гроши, которые с кряхтеньем скряги выдавал Гертье банк, можно лишь снимать квартиру на окраине и столоваться в матросской харчевне. А платье? А досуг, приличный не просто дворянину, но человеку, в чьих жилах течёт 1/64 королевской крови?!. Любой знаток родословных из герольдии подтвердит, что Гертье — потомок великой княжны и коннетабля в шестом колене!

Наконец, учёба в Кавалерском корпусе. Кавалькор — университет для благородных юношей. Курсантам Кавалькора полагается повесничать, кутить, знать толк в шампанском и девицах-шансонетках, драться на дуэлях с гардемаринами и лупить студентов третьего сословия. Да, ещё надо изучать механику и философию.

Гертье подумывал об отъезде в колонии. Сейчас деньги в кармане, а завтра вексель предъявят к оплате. Граф-отец крут на расправу. Лишить наследства не посмеет (нечего лишать!), но проклянёт и отдаст банку распоряжение: «Кавалеру Гертье не платить ни цента!» Само собой напрашивалось решение — уплыть за линию экватора. Записаться под чужим именем в Восточную Его Величества Компанию, перетерпеть морскую болезнь и, разбогатев, вернуться лет через двадцать, как раз к батюшкиным похоронам.

Заодно отпадёт необходимость соблюдать брачное обязательство, тем более не он его давал. Это феодальный пережиток — совершать помолвку мальчика с девчонкой. Что за нелепая традиция — сводить троюродных сестру и брата, добившись от церкви разрешения на брак! И год за годом устраивать им подневольные свидания, чтоб наречённые глядели друг на друга исподлобья, обоюдно терзаясь сознанием — «Как ужасно — ведь это мой будущий муж!», «Это моя, чёрт побери, жена!..»

С другой стороны, женитьба на Атталине могла стать для Гертье подлинным Эльдорадо. За ней давали сто пятьдесят тысяч золотом, четыреста привилегированных «адмиральских» акций Восточной Компании, земельную ренту в пять тысяч, имение с парком, конюшнями и штатом слуг… Только руку протяни и скажи у алтаря «да».

«Все так женятся, — поучал Бабель, искушённый в марьяжных делах. — Не зевай, хватай — само к тебе идёт! Чего теряться? Разве тебя заставляют безвыездно жить в имении? Исполнил супружеский долг, ха-ха, на поезд — и сюда! С такими деньгами полсвета объездишь, а она пускай наследников растит!»

Но Гертье было достаточно вспомнить совершенный и холодный профиль Атталины, её ровный бесчувственный голос и неподвижные глаза, чтобы его неудержимо повлекло к продажным девкам. Вырастили, называется, завидную невесту! Прежде она была худой и угловатой, но живой и непосредственной, а стала чем-то средним между Спящей Красавицей и Снежной Королевой. Поцелуем не разбудишь и слезами не смягчишь. Брак с Атталиной рисовался Гертье чем-то готическим и роковым, вроде обручения с Венерой Илльской по новелле мсье Мериме.

— Бабель, давай напьёмся после оперетты! — буднично предложил Гертье. — В дым, в прах; я хочу превратиться в животное…

— Охотно! — поддержал его приятель. Он знал дорогу к Цирцее, обращающей мужей в свиней. Постоянно шныряя по этой тропе то туда, то оттуда, он отчасти утратил облик, данный человеку Богом, и выглядел почти дозревшим до скотства. Наливные щёки его цвели томатным румянцем, маленькие глаза горели беспутством и похотью, словно фонари у входа в бордель, на уме вечно были фривольные мыслишки, отвислый нос пьяно и жирно блестел салом, а толстый язык то и дело облизывал пухлые губы. На галстуке Бабеля виднелись пятнышки соуса, искусно прятавшиеся в узоре ткани. «Мой Фальстаф!» — говорил Гертье, словно давая другу титул. Тот охотно принимал прозвище, даже требовал орден в придачу к новому званию. Знаменитый брелок Бабеля в виде аметистового сердца всегда вызывал у куртизанок взрывы хохота, когда кутила доставал прозрачное лиловое сердечко и, целуя его, приговаривал: «Ну-ка, сделай чудо — спаси меня от пьянства!»

Почтово-пассажирский поезд № 106 загремел вдоль дамбы, проложенной сквозь болотистый лес. Тьма впереди и тьма по сторонам, лишь мощный керосиновый фонарь с вогнутым зеркалом, укреплённый спереди на паровозе, выхватывал из мрака рельсы колеи и редкие столбы на насыпи.

— Дамы и господа, — унылым голосом тянул проводник, проходя коридором вдоль вагона и позвякивая колокольцем, — следующая остановка — Маэн, конечная. Дамы и господа, прошу готовиться к выходу. Если изволите заказать носильщика в вагон, доплата за место багажа пять центов…

Печка не справлялась с обогревом, до того было студёно снаружи. Проводник заправил печку остатками угля, чтоб хоть перед Маэном господам пассажирам стало потеплей и они не высказали жалоб железнодорожному начальству. Ну кто мог подумать, что грянет такой холод! Запас угля взяли обычный, по погоде, но уже на полпути пришлось его пополнить, а ближе к Маэну угольщик так прямо и сказал: «Вы грешники на сто шестом — мороз привезли!» Оледеневшие усы угольщика топорщились сосульками, морда его лошадки покрылась иглистым инеем, а земля будто спеклась и железно звенела под тележными колёсами.

— Дамы и господа… — нудил своё проводник, хотя в вагоне первого класса было занято только три купе из восьми. Адвокат с секретарём, какие-то насупленные дельцы-компаньоны, одинокая девица. Нехорошо, когда девушка разъезжает в одиночку. Серьёзна, не легкомысленна, держит себя строго. Шляпка скромная, тёмное пальто-ольстер, платье небогатое, но тёплое, добротное, а из багажа — только ридикюль. Попробуй разберись, с чего её вздёрнуло путешествовать одной и без вещей. Может, из дома сбежала? Вроде бы не служанка — как-никак первым классом едет. Опасно это. Если её некому встречать на вокзале, то найдутся ушлые молодчики, из-за которых девушек потом находят мёртвыми и обесчещенными где-нибудь между склепов на Голодном кладбище. И даже очень просто — стоит им заметить, как она из лучшего вагона выйдет без сопровождающих.

Исполнив всё, что полагалось сделать перед прибытием, проводник остановился у своего закутка. Есть немного свободного времени; можно у лампы почитать газету. Хотя — что утешительного там прочтёшь? Катимся в пропасть, ничего хорошего ждать не приходится. В Бельгии социалисты, в Пруссии Бисмарк, Франция вооружается — хочет отплатить пруссакам за Седан, Дания вооружается, все вооружаются! кругом кошмар» анархисты — вот и погода собачья!