— Не спишь? Думаешь о завтрашнем дне? — прошептала она.

— Да. Знаешь, я никогда еще не был в таком раздрае… — Она погладила мужа по плечу, пытаясь хоть как-то утешить его беспокойство. — Смешно, в конце концов, — продолжил он. — У меня вполне определенное отношение к абортам, но я просто не знаю, что решить по этому делу. Будь я законодателем, то поддержал бы билль, запрещающий аборты в том случае, если нет медицинских противопоказаний. — Бритт ничего не ответила. — Я знаю, тебе неприятно слышать такое, но это правда.

Бритт действительно испытывала огорчение. Отношение Энтони к абортам никогда не было для нее секретом, и она всегда немного расстраивалась, когда он говорил об этом.

— Я сочувствую аргументам относительно свободы женщины распоряжаться своим телом, — сказал он. — Но в душе убежден: это не единственная точка зрения, достойная сочувствия. И должен принять решение, которое может в чем-то ограничить права людей.

Несколько минут они молчали. Потом Энтони снова заговорил:

— Я не законодатель, я арбитр и защитник права. Не все из нашей судейской братии понимают, в чем заключается их роль, но я пришел именно к такому осмыслению наших истинных функций. В решении же данной проблемы суду фактически предстоит выступить в роли законодателя. И как распределятся голоса членов суда? Пять голосов — это было бы прекрасно, мне оставалось бы лишь беспристрастно зафиксировать мнение остальных троих. Но если завтра в суде четыре голоса будет подано за право на аборты, а другие четыре — за их запрещение, именно мой голос будет решающим.

Бритт уловила в его голосе нотку неподдельной муки. Ее муж — человек принципов, но способен на сострадание и вопреки своим принципам. Иными словами, для него любое решение по этому делу — мучительно…

— Весь день я находился в смятении. И был в конце концов потрясен простотой решения. Суд тут бессилен. Только передача вопроса в руки законодателей и представляется мне этим верным решением, причем выдержанным в самом демократическом духе.

Услышав эти его слова, Бритт испытала облегчение, у нее даже возникло подобие надежды, и она сказала:

— Ты пришел к такому выводу, прослушав устные заявления?

— Знаешь, мне помог в этом Уильям.

— Уильям Браун?

— Да, занятный парнишка… Он единственный из моих служащих, способный выступить крестовым походом против любого решения суда по любому вопросу, если в нем хромает логика. Его рассуждения и привели меня к мысли, что вопрос этот не в компетенции суда. Его аргументы зиждятся на том, что наше общество ставит личное выше общественного. Во всяком случае, провозглашает это.

— Вот как! А я никогда не рассматривала вопрос с этой точки зрения.

— Да и я, собственно говоря, тоже. Хотя что-то в этом роде и приходило мне в голову. Есть люди, включая кое-кого и в Верховном суде, которые не согласятся с моим заключением по делу. Но их выпады могут оказаться тем самым крючком, на который я, образно говоря, в конечном итоге и повешу свою шляпу.

— Звучит так, будто ты уже принял решение.

— Нет, я все еще колеблюсь, родная. Поверь, не очень-то легко выступать против общепринятых ценностей и верований. Сам я противник абортов, но не могу утвердить свое частное убеждение путем судебного решения. Наш младенец, заключенный в твоем прекрасном лоне, говорит мне совершенно определенные вещи, и я на его стороне. Но, боюсь, это касается только моего собственного, мною зачатого младенца, а не вообще всех младенцев, зачатых в нашей огромной стране при самых разнообразных обстоятельствах. Любовь к своему бэби я не могу и не должен переносить на всех нерожденных детей. Возможно, те, кто решил прервать беременность, не правы, но у меня-то какое право запрещать им это, лишив их свободы выбора? Чем больше я думаю об этом, тем глубже осознаю, что могу стать инструментом исполнения чего-то, чего я лично не приемлю и к чему испытываю глубокое отвращение.

Бритт понимала, что он имеет в виду. Вероятно, в этом процессе он примет сторону женщин, будет настаивать на том, что они должны иметь право на свободный выбор. Но странно, триумфа она не испытывала. Напротив, чувствовала пустоту, потерянность, тонула в чудовищном море собственной вины. И все же восхищение благородством мужа превосходило сейчас все остальные чувства. Она нашла под одеялом его руку.

— Энтони, дорогой, я хочу, чтобы ты знал: я очень люблю тебя.

Он приподнялся на локте и коснулся ее лица.

— Дорогая моя, это для меня важнее всего на свете.

Она заплакала. Безмолвно. И не столько о себе, сколько об Энтони.

Накануне вечером Энтони вернулся из суда подавленный, недовольный собой и своими действиями, и Бритт решила, что лучше всего ободрит его обсуждение их планов на будущее. Да и пора было определить дату официального объявления о приближающемся прибавлении семейства. Ведь это скоро станет заметно по ее фигуре, ждать осталось недолго, каких-нибудь несколько недель.

Хотя среди судей не особенно принято приглашать друг друга на семейные торжества, Энтони хотел как-то отпраздновать событие со своими коллегами. Лучше всего для этого подходил, конечно, семейный обед, на который можно пригласить и нескольких его сослуживцев… Но кто, кроме Эвелин, остался у них из всего семейства? Видно, придется ограничиться ланчем.

В то утро Бритт волновалась больше обычного, зная, что как раз сейчас Энтони и другие судьи выносят решение, которое многие годы потом будет воздействовать на миллионы судеб. Нервничая, она бродила, ломая руки, по дому. Не лучший способ проводить время, но, увы, прообраз той жизни, что ожидает ее в ближайшие несколько лет. Вновь и вновь она переживала свою вину и понимала, что расплачивается за грехи. Что еще она может сделать для Энтони?

В воскресенье, когда он вернулся от мессы, они предприняли прогулку. Погода стояла холодная, но солнечная. Энтони говорил о бэби, спросил, купила ли она что-нибудь из вещиц для новорожденного младенца. Бритт пообещала обязательно сделать это, но времени еще достаточно, причин для спешки нет.

Она сказала это не вполне искренне. На самом деле она боялась, что такие покупки сделают еще мучительнее ее переживание своего греха. Бритт понимала, как это эгоистично — Энтони наверняка понравилось бы, если в один из вечеров она бы показала ему милые и трогательные детские вещи, которыми помаленьку начала запасаться. Воспоминание об этом разговоре вернуло ее к действительности. Может, сегодня и начать?

Бритт решила отправиться в Джорджтаун. Еще раньше она приметила маленький магазинчик детских товаров на Висконсин-авеню. Она поедет туда, купит несколько вещиц, перекусит где-нибудь и, возможно, позвонит Эвелин. Ее свояченица вот уже пару месяцев в полном расстройстве. И поскольку она, Бритт, сейчас не работает, почему бы ей не потратить наконец немного времени и сил на то, чтобы приободрить Эвелин? В конце концов, если кто и нуждается в дружеской поддержке, так это она…

Магазинчик доверху был набит прелестными детскими вещицами, один вид которых не мог не пробудить материнских чувств. Но к этим чувствам, увы, примешивались и совсем другие. Все, что касалось младенца, напоминало ей о том, кто его отец. Она боялась будущего, боялась рождения своего ребенка. А что если окажется, что он как две капли воды похож на отца?

Бритт присмотрела несколько прелестных, мягких и пушистых, крохотных распашонок и стопку пеленок и вдруг увидела, что в магазин вошел темноволосый мужчина с маленькой девочкой. Она вздрогнула, но тотчас поняла, что это не Элиот с Дженифер. Где бы и когда она ни увидела малышку возраста Дженифер, она тотчас вспоминала госпиталь в Истоне, который они навещали вдвоем, а вслед за тем их любовь «под розой», как Элиот называл это. Нахлынув, воспоминания возвратили ей собственный образ в каком-то искаженном виде, будто то была не она, а совсем другая женщина, незнакомая ей…

Джорджтаун находился недалеко от Фогги Боттом, там при большом гастрономе был кафетерия, где они с Эвелин несколько раз встречались за ланчем. Здесь Бритт и решила перекусить. Войдя в холл кафетерия, она увидела у телевизора кучку людей, внимательно смотрящих программу новостей.