Через полчаса, когда Огден закончил говорить, Даусон, который никогда и нигде, кроме церкви, не выглядел смиренным, произнес:

– Боже мой. – Он уставился на Салсбери так, как благочестивый католик глазел, должно быть, на видение о Фатиме. – Огден, мы оба собираемся стать хозяевами Земли? – Его лицо исказила совершенно неестественная улыбка.

В одной из спален на втором этаже дома Эдисона Пол Эннендейл расставил на туалетном столике свои принадлежности для бритья. Слева направо: жестяная мыльница с мылом, стаканчик с помазком, станок для безопасной бритвы в пластиковом футляре, коробочка с лезвиями, кровоостанавливающий карандаш, флакон с освежителем кожи и флакон с лосьоном после бритья. Все семь предметов были расставлены в таком идеальном порядке, что напоминали какой-то рекламный плакат о том, как повседневные предметы входят в жизнь, маршируя словно солдаты.

Пол отвернулся от туалетного столика и подошел к одному из больших окон. Вдалеке за равниной поднимались горы, могучие и зеленые, испещренные фиолетовыми тенями от проплывающих облаков. Ближайшие гребни, поросшие соснами, иногда уступавшими место вязам и лугам, плавно понижались в сторону города. На дальнем конце Мейн-стрит березы дрожали от летнего ветерка. Мужчины в рубашках с короткими рукавами и женщины в легких платьях прогуливались по тротуару. Крыша веранды и вывеска магазина находились прямо под окном Пола.

Взгляд его перестал скользить по далеким горам, и в оконном стекле Пол увидел собственное отражение. При росте пять футов десять дюймов и весе сто пятьдесят фунтов он не казался ни высоким, ни низким, ни толстым, ни тонким. Иногда он выглядел старше своих тридцати восьми лет, а иногда – моложе. Его пушистые, чуть вьющиеся светло-каштановые волосы лежали свободно, но не были чересчур длинными. Подобная прическа была скорее юношеской, но она ему очень шла.

Глаза у него были такими синими, что казались осколками зеркала, в котором отражалось ясное небо. Но в их глубине таилось выражение боли, свидетельствующее о потерях и чаще возникающее у людей более зрелого возраста. У него было узкое, даже аристократическое, но лишенное выражения высокомерия лицо, черты которого смягчал темный загар. Это был тип человека, который одинаково легко чувствует себя и в элегантной гостиной, и в портовом кабачке.

Пол был в голубой рабочей рубашке, голубых джинсах и черных ботинках с тупыми носами. И все же, несмотря на джинсы, в его одежде проглядывала некоторая официальность. Он носил ее так, как иные мужчины не умеют носить фрак. Рукава рубашки были аккуратно закатаны и отутюжены. Распахнутый воротник так туго накрахмален, словно только что из прачечной. Серебряная пряжка на ремне тщательно отполирована. И рубашка, и джинсы производили впечатление сшитых на заказ. Ботинки на низком каблуке сверкали, старательно вычищенные.

Он всегда отличался почти болезненной аккуратностью. И сколько помнил, друзья постоянно дразнили его по этому поводу. Еще мальчиком он содержал коробку с игрушками в большем порядке, чем его мать шкафы и буфеты.

Три с половиной года назад, когда умерла Энни и он остался один с детьми, его потребность в порядке и чистоте переросла в своего рода манию. Как-то в среду днем, через десять месяцев после похорон, поймав себя на том, что прибирается в своем кабинете в ветеринарной лечебнице, наверно, семнадцатый раз за два часа, он осознал, что его страсть к чистоте может превратиться в отказ от жизни и особенно от печальных переживаний. Один-одинешенек в клинике, стоя перед набором инструментов – пинцетов, скальпелей, шприцов, – он заплакал впервые с того момента, как узнал о смерти Энни. Руководимый неверным убеждением, что нельзя предаваться горю в присутствии детей, что необходимо показывать им пример выдержки, он никогда не позволял себе отдаться во власть тех сильных чувств, которые вызвала в нем смерть жены. И вот теперь он рыдал, содрогаясь и свирепея от бессилия перед жестокостью происшедшего. Он редко употреблял крепкие слова, но сейчас он грубо бранился, проклиная Бога, Вселенную, жизнь – и самого себя. После этого его страсть к чистоте и аккуратности перестала быть неврозом, снова стала одной из черт его характера, раздражая одних и очаровывая других людей.

Кто-то постучался в дверь спальни.

Он отвернулся от окна.

– Войдите.

Дверь открыла Рай.

– Уже семь часов, папочка. Пора ужинать.

В потертых джинсах и белом свитере с короткими рукавами, с распущенными по плечам темными волосами, она необычайно напоминала свою мать. Головку она наклонила набок, как частенько делала Энни, словно стараясь угадать, о чем он думает.

– А Марк готов?

– Ах, – махнула она рукой, – он был готов еще час назад. Сидит в кухне и ждет не дождется.

– Тогда нам лучше поспешить вниз. А то, зная аппетит Марка, можно предположить, что половину ужина он уже уничтожил.

Пол направился к дверям, и Рай в восхищении отступила:

– Ты так чудесно выглядишь, папочка!

Он улыбнулся ей и слегка ущипнул за щечку. Если бы ей захотелось сделать комплимент Марку, она сказала бы, что он – «суперкласс», но отцу она хотела показать, что оценивает его по взрослым меркам, поэтому она и говорила с ним на взрослом языке.

– Ты и впрямь так думаешь? – спросил он.

– Дженни бы не устояла, – уверила она.

Он скорчил гримасу.

– Нет, правда, – подтвердила Рай.

– А с чего ты взяла, что мне есть дело до того, устоит передо мной Дженни или нет?

Выражение ее лица означало, что ему пора перестать относиться к ней как к маленькой девочке.

– Когда Дженни приехала в марте из Бостона, вы оба были совершенно другими.

– В каком смысле другими?

– В таком, что вы были не такие, как обычно. Целых две недели. – Она добавила: – Когда ты приходил из ветлечебницы домой, то даже не заикнулся ни разу о больных пуделях и сиамских кошках.

– Ну так это потому, что моими пациентами в эти две недели были только слоны и жирафы.

– Ах, папочка!

– И беременная кенгуру.

Рай присела на постель.

– Ты собираешься сделать ей предложение?

– Кенгуру?

Она улыбнулась – отчасти шутке, а отчасти тому, как ловко он увиливал от ответа.

– Я как-то не уверена, что мне захочется получить в мамочки кенгуру, – заявила она. – Но если ребенок твой, ты обязан, как честный человек, жениться на ней.

– Клянусь, что к ребенку я не имею никакого отношения, – заверил он. – У меня нет романтической привязанности к кенгуру.

– А к Дженни? – осведомилась она.

– Нравится или не нравится мне Дженни, не главное, важно другое – как она относится ко мне.

– Так ты не знаешь? – удивилась Рай. – Ну… это могу узнать для тебя и я.

Поддразнивая ее, он спросил:

– Ну и как это тебе удастся?

– Просто спрошу ее.

– И выставишь меня в ее глазах этаким Майлзом Стэндишем?[1]

– Ах, да нет же, – возразила она. – Я все тонко выспрошу. – Она соскочила с кровати и направилась к дверям. – Теперь Марк уплел, наверное, уже три четверти ужина.

– Рай?

Она поглядела на него.

– Тебе нравится Дженни?

Она улыбнулась:

– Да. Очень.

Уже семь лет, с тех пор как Марку исполнилось два года, а Рай – четыре, Эннендейлы проводили летний отпуск в горах над Черной Речкой. Полу хотелось передать детям собственную любовь к дикой природе, к нетронутым цивилизацией местам. Четыре-шесть недель ежегодно он учил их жить в согласии с природой, стараясь, чтобы они испытывали наслаждение и удовлетворение. Это была увлекательная игра, и они каждый раз с нетерпением ждали следующих каникул.

В тот год, когда умерла Энни, он едва не отменил путешествие. Сначала ему казалось, что отправиться туда без нее значит сделать их потерю еще более явственной. Но Рай убедила его в обратном.