– Ты вовсе не неврастеник и не самодовольный и эгоистичный, а вполне уверенный в себе человек.

– Твои слова лишь подтверждают то, что ты все эти годы не слушала меня.

– О'кей. Я согласна на неврастеника.

– Спасибо тебе, дорогая, – ответил он. – Приятно сознавать, что к тебе прислушивались хоть иногда.

– Но я все равно считаю, что ты замечательный. Замечательный писатель-неврастеник. Я тоже хотела бы стать замечательной писательницей-неврастеничкой. Хочу тоже распространять лекарство надежды.

– Типун тебе на язык.

– Я действительно имею в виду то, что говорю, – сказала она.

– Может быть, ты можешь жить с писателем, но я не уверен, что у меня достаточно крепкий желудок, чтобы жить с писательницей.

Она повернулась на правый бок, к нему лицом, а он повернулся на левый. Таким образом они смогли поцеловаться. Это были нежные поцелуи. Ласковые. Некоторое время они просто лежали, обнявшись и прислушиваясь к шуму прибоя.

Не договариваясь заранее, они оба решили не обсуждать ни свои тревоги, ни то, что им предстоит сделать утром. Иногда простое прикосновение, поцелуй или чувство близости другого говорили и значили больше, чем заранее обдуманные советы и умные решения.

Объятое ночью, огромное сердце океана медленно и ритмично билось. С точки зрения человека, прибой был вечной категорией, а с Божественной – преходящей.

Уже подсознательно Пейдж с удивлением отметила, что засыпает. Но тревога, как резкие взмахи крыльев у птицы, пронзила ее. Что будет, если она уснет и, значит, станет беспомощной, здесь, в этом незнакомом месте? Но усталость была сильнее страха.

Дыхание моря убаюкало ее, унесло на волнах памяти в детство, где она прижималась одним ухом к груди своей мамы и прислушивалась, надеясь услышать шепот любви где-то между мерным биением ее сердца.

Все еще с наушниками на голове, Дрю Ослетт проснулся, чтобы снова окунуться в пулеметный стрекот, взрывы, визги и музыку, которая была такой оглушительной и пронзительной, что вполне могла прогреметь по воле Божьей в Судный день. На телевизионном экране Гловер и Гибсон продолжали бегать, драться, прыгать, стрелять, увертываться от ударов, крутиться и преодолевать горящие здания в завораживающем танце смерти и насилия.

Улыбаясь и позевывая, Ослетт взглянул на часы и обнаружил, что проспал два с половиной часа. Вероятно, после того как фильм закончился, стюардесса, видя как успокаивающе он на него действовал, перемотала пленку и пустила его еще раз.

Они должны были скоро прилететь, до аэропорта Джона Уэйна в округе Орандж лететь оставалось меньше часа. Сняв наушники, он поднялся и прошел вперед, чтобы рассказать Клокеру о том, что узнал, когда разговаривал по телефону с Нью-Йорком.

Клокер спал, сидя в кресле. Он был без своего пиджака из твида с кожаными нашлепками на рукавах лацканах, но в коричневой шляпе с круглой плоской тульей, загнутыми полями и с маленькими черными с коричневыми утиными перышками. Он не храпел, но рот у него был открыт и из него текла слюна, отчего подбородок отвратительно блестел.

Иногда Ослетту казалось, что "Система" сыграла над ним плохую шутку, дав ему такого напарника, как Карл Клокер.

Его собственный отец был не последним человеком в "Системе", и Ослетт подозревал, не подсунул ли тот ему эту абсурдную фигуру в лице Клокера, чтобы таким образом унизить его. Он презирал своего отца и знал, что это взаимно. Но в конце концов он все-таки решил, что не прав. Трудно было поверить, чтобы старик при всей своей глубокой и яростной ненависти стал играть в такие игры, – в основном потому, что, поступив так, он выставил бы на посмешище имя Ослеттов. А защита чести и целостности семейного имени всегда преобладала над личными чувствами членов этого семейства и их желанием поквитаться между собой.

В семье Ослеттов некоторые уроки усваивались настолько рано, что Дрю был почти уверен, что уже родился с глубоким осознанием ценности имени Ослеттов. Ничто – даже большое состояние – не имело значения, кроме хорошего имени, переходившего от поколения к поколению. От хорошего имени исходило столько же власти, сколько от огромного состояния, потому что и политикам, и судьям легче было принять чемодан с деньгами как взятку, когда она исходила от людей, чья родословная имела сенаторов, государственных мужей и меценатов с громкими именами.

Его партнерство с Клокером было просто ошибкой. Со временем ситуация исправится. Бюрократы "Системы" проявляли медлительность в переназначениях, но если бы удалось вновь заставить переставшего им подчиняться ренегата действовать по правилам, Ослетт направил бы Алфи на то, чтобы он убил Клокера.

Книжка "Стар трек" с переломанным переплетом лежала открытой на груди Клокера, обложкой вверх. Осторожно, чтобы не разбудить великана, Ослетт взял книгу в руки.

Он открыл ее на первой странице, не побеспокоившись заложить то место, на котором остановился Клокер, и начал читать, надеясь, что, возможно, найдет ключ к разгадке, почему так много людей волнуют приключения космического корабля "Энтерпрайз" и его экипажа. Через несколько абзацев чертов писатель уже углубился в мысли капитана Кирка, ту ментальную зону, которую Ослетт хотел бы изучать, разве что вместо этого должен был копаться в мыслях всех кандидатов в президенты на последних выборах. Он пролистал еще две главы и обнаружил, что снова погружается в размышления некоего Спока. Он пролистал еще несколько страниц и понял, что копается уже в голове Мак-Коя.

Раздраженно закрыв "Путешествие во Вселенную" или как там эта чертова серия называлась, он хлопнул ею по груди Клокера, чтобы разбудить его.

Гигант так резко сел прямо, что его шляпа съехала с головы и упала ему на колени. Он сонно произнес:

– Чего? Чего?

– Скоро приземляемся.

– Конечно скоро.

– Нас встречает связной.

– Жизнь – это связь.

Ослетт был в плохом настроении. Преследование убежавшего Алфи, мысли об отце, размышления о возможной катастрофе из-за Мартина Стиллуотера, эта дурацкая книжонка "Стар трек", да еще и новые криптограммы Клокера – вконец вывели его из себя.

– Или у тебя во сне текут слюни, или выводок змей прополз по твоему подбородку и залез тебе в глотку, – сказал он.

Подняв жилистую руку, Клокер вытер нижнюю часть лица рукавом рубашки.

– Этот связник, – продолжал Ослетт, – может быть, даст нам наводку на Алфи. Мы должны быть наготове и держать ухо востро. Ты уже окончательно проснулся или нет?

Глаза Клокера были затуманены.

– Никто, никогда не может полностью проснуться, – изрек он.

– Ой, ради Бога! Может, перестанешь нести эту чепуху. Я сыт по горло твоей мистикой, понял?

Клокер внимательно посмотрел на него и, помолчав, ответил:

– У тебя на сердце неспокойно, Дрю.

– Неправильно. В животе у меня неспокойно, оттого что приходится слушать эту чепуху.

– Внутреннее проявление слепой враждебности.

– Пошел ты!..

Шум мотора стал другим. Через несколько минут появилась стюардесса и, сообщив, что самолет вошел в зону аэропорта округа Орандж, попросила пристегнуть ремни.

Часы Ослетта показывали час пятьдесят две минуты ночи, но это было время Оклахомы. Когда самолет приземлился, он перевел стрелки на без восьми минут полночь. К моменту посадки понедельник кончился, и часы начали отсчет следующего дня, подобно тому, как часовой механизм мины замедленного действия отсчитывал минуту перед взрывом.

Связник, который оказался человеком около тридцати лет, ненамного моложе Дрю Ослетта, ожидал их появления у выхода пассажиров с частных рейсов. Он сообщил им, что его зовут Джим Ломакс, что скорее всего не соответствовало действительности.

Ослетт в свою очередь представил себя как Чарли Браун, а Клокер – Дагвудом Бамстердом.

Связник, однако, шутки не понял. Он помог им донести вещи до автостоянки, где вложил их в багажник зеленого олдсмобиля.