Проговорили мы вольготно − три часа. С прибалтийские делами, видно, все уже было ясно, московская фаза их подготовки была закончена, и Крючков никуда не торопился, расслабился. Неспешно, обстоятельно отвечал на мои вопросы, сам о многом расспрашивал.

Начали мы, как водится, с легкой разминки. Я спросил, хорошо ли технически оснащен КГБ. Крючков стал жаловаться: дескать, оснащенность оставляет желать лучшего, в этом отношении КГБ отстает от спецслужб развитых капстран.

− За какое время, − интересуюсь, − вы могли бы получить нужное вам досье, которое хранится у вас где-нибудь в архиве?

Крючков объяснил мне популярно, что каких-то тотальных досье они не ведут. Это, дескать, распространенное заблуждение. У них есть оперативные дела на подозреваемых в преступлении.

− Поэтому если бы у меня спросили досье на какого-то человека…

− Вот, допустим, на меня… − подхватился я.

− Да нет у нас никакого досье на вас! − с досадой воскликнул Крючков. − Это даже смешно. Или вы считаете, что мы «незаслуженно» обошли вас своим вниманием?

Никаких особых «заслуг» перед КГБ я за собой не числил. Тоннеля из Бомбея в Лондон не рыл. Ничего против членов будущей хунты не замышлял. Однако, как я уже сказал, после публикации моего открытого письма Крючкову ко мне было проявлено определенное внимание.

На близкий вопрос, продолжается ли прежняя практика прослушивания телефонных разговоров, перлюстрация почты, Крючков ответил казенно: дескать, все честные люди могут спать спокойно − специальные методы и средства наблюдения используются лишь по отношению к подозреваемым в преступлениях.

Что ж, Ельцин, стало быть, нечестный? Подозреваемый? Как выяснилось после путча, с 1989 года, а может быть, и с более ранних сроков, за ним непрерывно велась слежка − и снаружи, и внутри зданий. Прослушивались все телефоны. Даже и после того, как он стал российским президентом. Прослушивались разговоры членов его семьи. Собрались целые тома бумаги, пленок, донесений… Причем все это делалось по прямому указанию Крючкова.

Что касается простых смертных, тут, конечно, и вовсе не было никаких препон для подслушивания, подсматривания.

Возвращаясь к утверждению Крючкова, что у них нет никакого досье на меня… Вскоре после публикации моего открытого письма председателю КГБ ко мне в редакцию наведался сотрудник Комитета, этакий простецкий довольно молодой человек. Наведался неофициально. Просто пришел познакомиться − мол, так и так, его привлекли к подготовке ответов на мои вопросы, вот он и пришел познакомиться, предварительно поговорить. Проговорили мы часа полтора. О том, о сем. О том, что происходит в мире, в стране. О том, почему я поместил открытое письмо именно в рижской газете. Ничего подозрительного во мне, как я понимаю, мой собеседник не обнаружил.

Еще позже, уже после публикации моего интервью с Крючковым, я случайно обнаружил, что прослушивается мой домашний телефон (впрочем, служебный, наверное, тоже прослушивался). Была даже вероятность, что в мое отсутствие вскрывали мою квартиру, чтобы установить что-то такое подслушивающее (впрочем, может быть, и не вскрывали − я не специалист в этих делах). Не исключено, желали узнать, не веду ли я каких-либо разговоров с Ландсбергисом или с кем-либо еще из балтийских смутьянов. Ну, и вообще опять-таки хотели, видимо, со мной «поближе познакомиться»…

Так что своим вниманием они меня не обошли − тут Крючков лукавил. Я уж не говорю о том, что интерес КГБ − ФСБ к моей скромной персоне, без сомнения, не однажды проявлялся и до, и после той истории с крючковским интервью, поэтому, подозреваю, − и не раз в этом убеждался, − достаточно солидное досье на меня все-таки имеется, причем не думаю, чтобы очень благоприятное для меня.

Пора, однако, было переходить к делу − к разговору о возможном мятеже (тогда это более всего меня, как и многих других, интересовало). Я прочел Крючкову загодя припасенный вопрос:

«Многие, особенно в среде интеллигенции, живут в опасении заговора и переворота, нацеленного против демократии. Насколько велика такая опасность? Возможен ли, на ваш взгляд, заговор-сговор против Горбачева, наподобие того, какой был организован в октябре 1964-го против Хрущева и в котором, как известно, активную роль сыграл ваш предшественник на посту председателя КГБ Семичастный?»

Вопрос этот в числе прочих был написан, как уже говорилось, в феврале 1990 года. Предоставляю читателю оценить, насколько точным было мое полуторагодовое предвидение августовского путча 1991 года. Правда, сам я ни в какую заслугу это себе не ставлю: сценарий будущего мятежа был давно ясен всем, мало-мальски интересующимся политикой. Кроме разве что самого Горбачева (если, конечно, предположить, что он действительно не догадывался о зреющем заговоре).

Крючкова я стал расспрашивать насчет заговора не потому, конечно, что ожидал откровенных признаний, что и где готовится, а в расчете, что сам характер ответов может что-то подсказать. Крючков, однако, не мудрствуя лукаво, и здесь отделывался бесхитростным отнекиванием: ничего не знаю, нигде ничего не готовится; если бы где-нибудь что-нибудь затевалось, нам это уже стало бы известно, − ведь зарплату мы все-таки не зря получаем…

Между тем, как было сказано, уже в этот день начались события в Риге, а через десять дней должны были произойти вильнюсские события, и все, повторяю, видимо, было на мази.

Я попросил моего собеседника прокомментировать всполошившее всех заявление Эдуарда Шеварднадзе о том, что страна идет к диктатуре, − заявление, после которого он «в знак протеста» против этой самой «надвигающейся диктатуры» подал в отставку с поста министра иностранных дел. Разумеется, Крючков и его соратники по будущему ГКЧП в ту пору уже вынашивали планы заговора − возможно, его и имел в виду Шеварднадзе, − но не будет же глава госбезопасности рассказывать об этих планах журналисту.

− Я не вижу сейчас реальной угрозы того, чтобы кто-то попытался установить диктатуру, − снова был ответ. − Если бы мы узнали, мы немедленно выступили против этого. Думается в этом и заключается задача органов госбезопасности.

Эти слова Крючкова вспоминались мне в дни августовского мятежа, одним из главных закопёрщиков которого Крючков и стал.

Какое-то время я еще продолжал расспрашивать Крючкова о возможном заговоре, но он твердо стоял на своем: никакой информации о таком заговоре у него нет.

− Другое дело, − сказал Крючков, − что на собраниях и митингах того или иного политического толка время от времени раздаются голоса с резкой критикой социализма и восхвалением капиталистического пути развития, с требованием сменить форму правления и даже режим. Но ведь это слова, а закон наш предусматривает ответственность ЗА НАСИЛЬСТВЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ, направленные на свержение существующего строя, либо за публичные призывы к таким действиям.

Вот здесь при желании уже можно было услышать, на защиту каких ценностей ориентирован КГБ (странно было бы, если бы он ориентировался на что-то другое). В стране уже вовсю шла дискуссия по поводу того, следует ли упорно держаться за «социализм» или же пора отбросить этот обветшалый жупел и взяться за построение демократического общества с рыночной экономикой, этого самого «капитализма». Против таких перемен и выступил через несколько месяцев ГКЧП.

Крючкова беспокоит, что в стране появилась возможность обогащаться, «не затрачивая при этом соответствующего личного труда», появились первые миллионеры… «У нас в стране нехватка продуктов питания, но если бы мы добились нормального их распределения, мы прожили бы более или менее сносно».