Академия давно, незаметно и постоянно занимала его мысли, потому что была вместилищем и символом науки солидной, прочной, торжественной, как само ее здание с восемью колоннами под фронтоном и двумя лестничными маршами, сходящимися у колоннады. Он полюбил академию задолго до того, как приобрел хоть какое-то право постучаться в ее массивную дверь; но он не хотел «какого-то» права, не мог себе этого позволить именно из-за любви и внутреннего пиетета перед этим научным форумом; он дал согласие баллотироваться лишь тогда, когда работы его получили признание; и нисколько не сетовал на избрание в адъюнкты, что по первоначальному проекту 1724 года означало «студент», «ученик академика».

Сергей Федорович Ольденбург (запомним это имя!) как-то остроумно заметил, что у каждой академии свой характер: Берлинская, например, гуманитарная, наша естественно-математическая. С определением можно бы и поспорить, но то, что ни одна академия не похожа на другую, так что подчас затруднительно их сопоставлять, и склад каждой определяется не одними потребностями страны и науки, но и характером народа, — верно. Великий Петр начертал: «Понеже ныне в России здание к возрощению художеств и наук учинено быть имеет, того ради невозможно, чтобы здесь следовать в протчих государствах принятому образцу...», то есть никак нельзя переносить к себе слепок с западной формы, и продолжил: «но надлежит смотреть на состояние здешнего государства... и такое здание учинить, через которое бы не токмо слава его государства для размножения наук нынешним временем распространилась, но и чрез обучение и розпложение оных польза в народе впредь была».

Прекрасно Петр понимал, что такая приноровленная к «здешнему государству», истинно  Р о с с и й с к а я  академия возрасти может только самовитым неспешным ходом, без понуканий и одергиваний; академик требует почитания. И с какой же обдумкой, оглядкой подходил к первому — и уж оттого особого смысла исполненному акту (потому как: зачин, пример для будущего!) — назначению  п е р в о г о  президента. Посылая библиотекаря своего Шумахера в Европу присмотреться, выискать, а буде кто приглянется, то и замолвить словечко насчет переезда в Петербург — Петр что же наказывал? Не только многознание его оценивать, но и доброе сердце — ведь он хотел видеть у себя «социетет» наук и художеств, не просто, значит, собрание ученых и деятелей искусства, а доброе, братское содружество их.

Петр привлекал наиболее выдающихся ученых, и делал это с присущим ему размахом, и этот факт исполнен не одного новшества и смелости и немалого гуманистического смысла. Петр славил науку как силу выше узконационалистического применения, а с тем вместе заботился и о национальной выгоде. И какие еще при том находил слова! Предписывая переводить научные труды на русский язык, выразился так:

«И понеже российскому народу не токмо в великую пользу, но и во славу служить будут, когда такие книги на российском языке печатаны будут, того ради надлежит при каждом классе академическом одного переводчика и при секретаре — одного ж...»

П е р е в о д ы  послужат «не токмо в великую пользу, но и во славу» — скажете, того языка, с  к о т о р о г о  перевели? Нет, и того, на  к о т о р ы й! На русский то есть.

Так мог мыслить только человек подлинно государственного ума и благородной души.

Однако необходимо ведь задуматься и о самих академиках, «кои почитания достойны». Ну конечно, лаборатории, книгохранилища — все к их услугам. («А чтоб академики в потребных способах недостатку не имели, то надлежит, дабы библиотека и натуральных вещей камора Академии открыта была».) Да, это так, но ведь и они же люди... Трогательно звучит следующий параграф «Проекта положения об учреждении Академии»:

«Ученые люди, которые о произведении наук стараются, обычайно мало думают на собственное свое содержание, того ради потребно есть, чтоб Академии кураторы непременные определены были, которые бы на оную смотрели, о благодетельстве их и надобном приуготовлении старались... Надлежит учинить директора и двух товарищей и одного комиссара над деньгами».

Вот так. Ученые, они рассеянные... Без куратора и попечителя и пообедать забудут. Какое же, однако, положил им Петр жалованье? Тысячу рублей; некоторым полторы и две. Кроме проездных (предстояло путешествие в Петербург), годовое жалованье вперед. Словом, не обидел. Государь смотрел трезво. «Ибо трудно поверить, — писал он, — чтоб кто охоту имел к службе чюжого государя, то прожить, что он в своем отечестве имеет».

Итак, снабженный полномочиями и инструкциями эмиссар Шумахер отправляется на поиски. Император желает заполучить лучшие силы; если бы это вообще было возможно, он рад был бы перевезти в Северную Пальмиру весь цвет европейской науки и искусства. Переезды ученых из одной страны в другую известны в христианском мире со времени возникновения первых университетов. Если взять списочный состав Прусской академии за 1724 год, то французов мы в нем насчитаем больше, чем немцев. Но то добровольные путешественники, сообразующиеся исключительно с выгодами собственной славы, благополучия, престижа; государству до них нет дела, как и им до него. Петр же впервые — прибегнем опять к современному обороту — вопрос о научных кадрах решает «на правительственном уровне», то есть как важную государственную задачу.

Конечно, не со всеми, с кем хотелось, сумели договориться и не все, с кем договорились, впоследствии решились подвергнуть себя и семью дорожным испытаниям, но взглянем, каково оно, первое поколение русской академии. Блестящие имена, первоклассные мастера, глубокие умы! Астроном Жозеф-Никола Делиль, парижанин (в России он, конечно, сразу же стал именоваться Осипом Николаевичем), Иоганн-Георг Дювернуа, естествоиспытатель (Иван Георгиевич); Иоганн-Георг Гмелин, натуралист, путешественник, вскоре по прибытии в Петербург отправившийся на Урал и в Оренбургские степи (тоже Иван Георгиевич); оптик и механик, изобретатель приборов Иоанн Лейтман. Вспомним физиков Бюльфингера и Крафта и могучую плеяду математиков: Германа, Гольдбаха, братьев Бернулли и, наконец, Эйлера. Да, ради одного Леонарда Эйлера, гения, неутомимого труженика (Кондорсье в некрологе о нем сказал: «Гений кончил вычислять и жить»), стоило «затевать» академию. Эйлер согласился на переезд с радостью, приехал с охотою, полюбил Россию, и она обязана ему основанием русской математической школы.

Кого же поставить во главе славной когорты? Знаменитейшего из знаменитостей, ученейшего из ученых?

Петр поступает иначе, и, пожалуй, мудрее.

Придется вернуться назад, во времена отца его, царя Алексея Михайловича.

Алексей Михайлович страдал головными болями; русские лекари не могли ему помочь, и он велел приискать сведущего медика за рубежом. Послы указали на некоего Блюментроста, состоявшего на службе у герцога саксен-готского. 12 марта 1667 года врачу передали письмо русского царя; в нем содержалось предложение принять в Москве чин ученого гиенмейстера. Блюментрост был сыном пастора, рос в бедности, образования добился прилежанием, а славы — трудолюбием; у герцога жалованье выдавалось нерегулярно; он подумал и согласился. Через год он в Москве; 26 июня его представили царю. Он сумел понравиться: царь одарил его серебром, бархатом и собольими шкурками. Блюментрост стал пользовать не только его, но и детей — Федора, Софью, Петра, и те привязались к нему. (Сохранились документы, свидетельствующие о том, что Софья во время стрелецкого мятежа спасла ему жизнь.) Блюментроста повысили, дали чин лейб-медика с годовым жалованьем в 730 рублей. Нарекли Лаврентием Алферовичем.

В Москве у него родились два сына (с сыном и двумя дочерьми он приехал). Младший появился на свет, когда отцу было 73 года! Лаврентий Алферович души в нем не чаял и не мог довольно надивиться тому, что он «совсем, совсем русский». Мальчик играл с посадскими ребятишками, купался в Яузе. Рос на глазах Петра и частенько забавлял его своими выходками. Пятнадцати лет от роду мальчик слушает лекции в Галльском университете, продолжает образование в Оксфордском, затем Лейденском университетах; в последнем защитил магистерскую диссертацию.